Апо­ло­гия — оправ­да­тель­ная речь Сокра­та, про­из­не­сен­ная им на афин­ском суде в 399 г.

[все даты, кро­ме ого­во­рен­ных, отно­сят­ся к пери­о­ду до н. э.], после того как были выслу­ша­ны речи обви­ни­те­лей. Сочи­не­ние Пла­то­на вряд ли пред­став­ля­ет собой под­лин­но засвиде­тель­ст­во­ван­ную речь Сокра­та. Ско­рее все­го это ее худо­же­ст­вен­ное, сти­ли­зо­ван­ное вос­про­из­веде­ние, име­ю­щее, одна­ко, боль­шую исто­ри­че­скую цен­ность. Про­цесс Сокра­та в Афи­нах был делом слиш­ком извест­ным и гром­ким, чтобы мож­но было ожидать от Пла­то­на, чело­ве­ка, близ­ко­го к Сокра­ту, хоро­шо осве­дом­лен­но­го о веде­нии про­цес­са, зна­чи­тель­ных откло­не­ний от дей­ст­ви­тель­ных собы­тий. Попыт­ка свое­об­раз­ной реа­би­ли­та­ции перед совре­мен­ни­ка­ми и потом­ка­ми неза­слу­жен­но обви­нен­но­го и каз­нен­но­го Сокра­та при­над­ле­жит не толь­ко Пла­то­ну. Нам извест­ны и дру­гие апо­ло­гии Сокра­та, боль­шей частью совсем до нас не дошед­шие. Поль­зу­ет­ся, напри­мер, извест­но­стью «Апо­ло­гия Сокра­та», при­над­ле­жа­щая Ксе­но­фон­ту (см.: Xe­no­phon­tis scrip­ta mi­no­ra / Ed. Thal­heim. Fasc. 1. Lip­siae, 1920), так­же близ­ко­му к Сокра­ту и создав­ше­му высо­ко­мо­раль­ный образ это­го фило­со­фа в сво­их «Вос­по­ми­на­ни­ях о Сокра­те» (см.: Xe­no­phon­tis com­men­ta­rii (Me­mo­ra­bi­lia) / Rec. W. Gil­bert. Lip­siae, 1921). Русск. пер. обо­их сочи­не­ний см. в изд.: Ксе­но­фонт Афин­ский. Сокра­ти­че­ские сочи­не­ния / Пер. С. И. Соболев­ско­го. М., 1935. 

По свиде­тель­ству визан­тий­ско­го лек­си­ко­на Суда, «фило­соф-сто­ик Теон из Антио­хии напи­сал апо­ло­гию Сокра­та» (см.: Sui­dae le­xi­con grae­ce et la­ti­ne / Rec. G. Bernhar­dy. Ha­lis et Brunsvi­gae, 1853. Θέων). Ари­сто­тель в «Рито­ри­ке» (II 23, 13) упо­ми­на­ет Тео­дек­та, из Фасе­лиды в Ликии, ора­то­ра и тра­ги­че­ско­го поэта, уче­ни­ка Пла­то­на и Исо­кра­та, в каче­стве авто­ра одной из апо­ло­гий Сокра­та. Дио­ген Лаэр­ций сооб­ща­ет, что апо­ло­гию Сокра­та напи­сал так­же Демет­рий Фале­рей­ский (IV— III вв.), уче­ник Фео­ф­ра­с­та (см.: Дио­ген Лаэр­ций. О жиз­ни, уче­ни­ях и изре­че­ни­ях зна­ме­ни­тых фило­со­фов / Пер. М. Л. Гас­па­ро­ва. М., 1986, X 15, 37, 57). Через 600 лет после это­го зна­ме­ни­тый ритор Либа­ний (IV в. н. э.) создал зано­во речь Сокра­та на суде, дошед­шую до нас сре­ди так назы­вае­мых декла­ма­ций это­го зна­ме­ни­то­го учи­те­ля крас­но­ре­чия (см.: Li­ba­nii Apo­lo­gia Soc­ra­tis / Ed. H. Rog­ge. Amster­dam, 1891, а так­же Li­ba­nii ope­ra / Ed. Forster. Vol. V. Dec­la­ma­tio­nes. Lip­siae, 1909).

Поме­щае­мый в насто­я­щем томе пере­вод «Апо­ло­гии Сокра­та» и «Кри­то­на» взят из изда­ния 1903 г. и зано­во све­рен С. Я. Шей­н­ман-Топ­ш­тейн.

ПОСЛЕ ОБВИНИТЕЛЬНЫХ РЕЧЕЙ*

1.Как подей­ст­во­ва­ли мои обви­ни­те­ли на вас, о мужи афи­няне (1), я не знаю; что же меня каса­ет­ся, то от их речей я чуть было и сам себя не забыл: так убеди­тель­но они гово­ри­ли. Тем не менее, гово­ря без оби­ня­ков, вер­но­го они ниче­го не ска­за­ли.

Но сколь­ко они ни лга­ли, все­го боль­ше уди­вил­ся я одно­му — тому, что они гово­ри­ли, буд­то вам сле­ду­ет осте­ре­гать­ся, как бы я вас не про­вел сво­им ора­тор­ским искус­ст­вом; не сму­тить­ся перед тем, что они тот­час же будут опро­верг­ну­ты мною на деле, как толь­ко ока­жет­ся, что я вовсе не силен в крас­но­ре­чии, это с их сто­ро­ны пока­за­лось мне все­го бес­стыд­нее, конеч­но, если толь­ко они не счи­та­ют силь­ным в крас­но­ре­чии того, кто гово­рит прав­ду; а если это они разу­ме­ют, то я готов согла­сить­ся, что я — ора­тор, толь­ко не на их обра­зец. Они, повто­ряю, не ска­за­ли ни сло­ва прав­ды, а от меня вы услы­ши­те ее всю.

Толь­ко уж, кля­нусь Зев­сом, афи­няне, вы не услы­ши­те речи раз­на­ря­жен­ной, укра­шен­ной, как у этих людей, изыс­кан­ны­ми выра­же­ни­я­ми, а услы­ши­те речь про­стую, состо­я­щую из пер­вых попав­ших­ся слов. Ибо я верю, что то, что я буду гово­рить, — прав­да, и пусть никто из вас не ждет ниче­го дру­го­го; да и непри­лич­но было бы мне в моем воз­расте высту­пать перед вами, о мужи, напо­до­бие юно­ши с при­ду­ман­ною речью.

Так вот я и про­шу вас убеди­тель­но и умо­ляю, о мужи афи­няне: услы­хав­ши, что я защи­ща­юсь теми же сло­ва­ми, каки­ми при­вык гово­рить и на пло­ща­ди у меняль­ных лавок (2), где мно­гие из вас слы­ха­ли меня, и в дру­гих местах, не удив­ляй­тесь и не под­ни­май­те из-за это­го шума. Дело-то вот в чем: в пер­вый раз при­шел я теперь в суд, будучи семи­де­ся­ти лет от роду (3); так ведь здеш­ний-то язык про­сто ока­зы­ва­ет­ся для меня чужим, и как вы изви­ни­ли бы меня, если бы я, будучи в самом деле чуже­зем­цем, гово­рил на том язы­ке и тем скла­дом речи, к кото­рым при­вык с дет­ства, так и теперь я про­шу у вас не более, чем спра­вед­ли­во­сти, как мне кажет­ся, — поз­во­лить мне гово­рить по мое­му обы­чаю, хорош он или нехо­рош — все рав­но, и смот­реть толь­ко на то, буду ли я гово­рить прав­ду или нет; в этом ведь и заклю­ча­ет­ся долг судьи, долг же ора­то­ра — гово­рить прав­ду.

Два рода обви­ни­те­лей

2. И вот пра­виль­но будет, о мужи афи­няне, если сна­ча­ла я буду защи­щать­ся про­тив обви­не­ний, кото­рым под­вер­гал­ся рань­ше, и про­тив пер­вых моих обви­ни­те­лей (4), а уж потом про­тив тепе­реш­них обви­не­ний и про­тив тепе­реш­них обви­ни­те­лей. Ведь у меня мно­го было обви­ни­те­лей перед вами и рань­ше, мно­го уже лет, и все-таки ниче­го истин­но­го они не ска­за­ли; их-то опа­са­юсь я боль­ше, чем Ани­та с това­ри­ща­ми. И эти тоже страш­ны, но те еще страш­нее, о мужи!

Боль­шин­ство из вас они вос­ста­нов­ля­ли про­тив меня, когда вы были детьми, и вну­ша­ли вам про­тив меня обви­не­ние, в кото­ром не было ни сло­ва прав­ды, гово­ря, что суще­ст­ву­ет некий Сократ, муд­рый муж, кото­рый испы­ту­ет и иссле­ду­ет все, что над зем­лею, и все, что под зем­лею (5), и выда­ет ложь за прав­ду.

Вот эти-то люди, о мужи афи­няне, cпустив­шие эту мол­ву, и суть страш­ные мои обви­ни­те­ли, пото­му что слу­шаю­щие их дума­ют, что тот, кто иссле­ду­ет подоб­ные вещи, тот и богов не при­зна­ет. Кро­ме того, обви­ни­те­лей этих мно­го и обви­ня­ют они уже дав­но, да и гово­ри­ли они с вами в том воз­расте, когда вы боль­ше все­го вери­ли на сло­во, будучи детьми, неко­то­рые же юно­ша­ми, сло­вом — обви­ня­ли заоч­но, в отсут­ст­вие обви­ня­е­мо­го.

Но все­го неле­пее то, что и по име­ни-то их никак не узна­ешь и не назо­вешь, раз­ве вот толь­ко сочи­ни­те­лей комедий (6). Ну а все те, кото­рые вос­ста­нов­ля­ли вас про­тив меня по зави­сти и зло­бе или пото­му, что сами были вос­ста­нов­ле­ны дру­ги­ми, те все­го неудоб­нее, пото­му что нико­го из них нель­зя ни при­ве­сти сюда, ни опро­верг­нуть, а про­сто при­хо­дит­ся как бы сра­жать­ся с теня­ми, защи­щать­ся и опро­вер­гать, когда никто не воз­ра­жа­ет.

Так уж и вы тоже согла­си­тесь, что у меня, как я ска­зал, два рода обви­ни­те­лей: одни — обви­нив­шие меня теперь, а дру­гие — дав­ниш­ние, о кото­рых я сей­час гово­рил, и при­знай­те, что сна­ча­ла я дол­жен защи­щать­ся про­тив дав­ниш­них, пото­му что и они обви­ня­ли меня перед вами рань­ше и гораздо боль­ше, чем тепе­реш­ние. Хоро­шо.

Кри­ти­ка преж­них обви­ни­те­лей

Итак, о мужи афи­няне, сле­ду­ет защи­щать­ся и поста­рать­ся в малое вре­мя опро­верг­нуть кле­ве­ту, кото­рая уже мно­го вре­ме­ни дер­жит­ся меж­ду вами. Желал бы я, разу­ме­ет­ся, чтобы так оно и слу­чи­лось и чтобы защи­та моя была успеш­ной, конеч­но, если это к луч­ше­му и для вас, и для меня. Толь­ко я думаю, что это труд­но, и для меня вовсе не тай­на, какое это пред­при­я­тие. Ну да уж отно­си­тель­но это­го пусть будет, как угод­но богу (7), а закон сле­ду­ет испол­нять и защи­щать­ся.

3. При­пом­ним же сна­ча­ла, в чем состо­ит обви­не­ние, от кото­ро­го пошла обо мне дур­ная мол­ва, пола­га­ясь на кото­рую Мелет и подал на меня жало­бу. Хоро­шо. В каких имен­но выра­же­ни­ях кле­ве­та­ли на меня кле­вет­ни­ки? Сле­ду­ет при­ве­сти их пока­за­ние, как пока­за­ние насто­я­щих обви­ни­те­лей:

Сократ пре­сту­па­ет закон, тщет­но испы­туя то, что под зем­лею, и то, что в небе­сах, выда­вая ложь за прав­ду и дру­гих научая тому же.

Вот в каком роде это обви­не­ние. Вы и сами виде­ли в комедии Ари­сто­фа­на (8), как какой-то Сократ бол­та­ет­ся там в кор­зин­ке, гово­ря, что он гуля­ет по возду­ху, и несет еще мно­го раз­но­го вздо­ру, в кото­ром я ниче­го не смыс­лю. Гово­рю я это не в укор подоб­ной нау­ке и тому, кто достиг муд­ро­сти в подоб­ных вещах (недо­ста­ва­ло, чтобы Мелет обви­нил меня еще и в этом!), а толь­ко ведь это, о мужи афи­няне, нисколь­ко меня не каса­ет­ся.

А в свиде­те­ли это­го при­зы­ваю боль­шин­ство из вас самих и тре­бую, чтобы это дело обсуди­ли меж­ду собою все те, кто когда-либо меня слы­шал; ведь из вас мно­го таких. Спро­си­те же друг у дру­га, слы­шал ли кто из вас когда-либо, чтобы я хоть сколь­ко-нибудь рас­суж­дал о подоб­ных вещах, и тогда вы узна­е­те, что настоль­ко же спра­вед­ли­во и все осталь­ное, что обо мне гово­рят.

4. А если еще кро­ме все­го подоб­но­го вы слы­ша­ли от кого-нибудь, что я берусь вос­пи­ты­вать людей и зара­ба­ты­ваю этим день­ги, то и это неправ­да; хотя мне кажет­ся, что и это дело хоро­шее, если кто спо­со­бен вос­пи­ты­вать людей, как, напри­мер, леон­ти­нец Гор­гий, кео­сец Про­дик, элидец Гип­пий (9). Все они, о мужи, разъ­ез­жа­ют по горо­дам и убеж­да­ют юно­шей, кото­рые могут даром поль­зо­вать­ся настав­ле­ни­я­ми любо­го из сво­их 20 сограж­дан, остав­лять сво­их и посту­пать к ним в уче­ни­ки, пла­тя им день­ги, да еще с бла­го­дар­но­стью.

А вот и еще, как я узнал, про­жи­ва­ет здесь один уче­ный муж с Паро­са (10). Встре­тил­ся мне на доро­ге чело­век, кото­рый пере­пла­тил софи­стам денег боль­ше, чем все осталь­ные вме­сте, — Кал­лий, сын Гип­по­ни­ка (11); я и гово­рю ему (а у него двое сыно­вей): «Кал­лий! Если бы твои сыно­вья роди­лись жере­бя­та­ми или быч­ка­ми, то нам сле­до­ва­ло бы нанять для них вос­пи­та­те­ля, кото­рый бы усо­вер­шен­ст­во­вал при­су­щую им поро­ду, и чело­век этот был бы из наезд­ни­ков или зем­ледель­цев; ну а теперь, раз они люди, кого дума­ешь взять для них в вос­пи­та­те­ли? Кто бы это мог быть зна­то­ком подоб­ной доб­ле­сти, чело­ве­че­ской или граж­дан­ской? Пола­гаю, ты об этом поду­мал, при­об­ре­тя сыно­вей? Есть ли тако­вой, спра­ши­ваю, или нет?» «Конеч­но, — отве­ча­ет он, — есть». «Кто же это? — спра­ши­ваю я. — Откуда он и сколь­ко берет за обу­че­ние?» «Эвен, — отве­ча­ет он, — с Паро­са, берет по пяти мин (12), Сократ». И бла­го­сло­вил я это­го Эве­на, если прав­да, что он обла­да­ет таким искус­ст­вом и так недо­ро­го берет за обу­че­ние. Я бы и сам чва­нил­ся и гор­дил­ся, если бы был иску­сен в этом деле; толь­ко ведь я в этом не иску­сен, о мужи афи­няне!

5. Может быть, кто-нибудь из вас воз­ра­зит: «Одна­ко, Сократ, чем же ты зани­ма­ешь­ся? Откуда на тебя эти кле­ве­ты? В самом деле, если бы сам ты не зани­мал­ся чем-нибудь осо­бен­ным, то и не гово­ри­ли бы о тебе так мно­го. Ска­жи нам, что это такое, чтобы нам зря не выду­мы­вать». Вот это, мне кажет­ся, пра­виль­но, и я сам поста­ра­юсь вам пока­зать, что имен­но дало мне извест­ность и навлек­ло на меня кле­ве­ту.

Слу­шай­те же. И хотя бы кому-нибудь из вас пока­за­лось, что я шучу, будь­те уве­ре­ны, что я гово­рю сущую прав­ду. Эту извест­ность, о мужи афи­няне, полу­чил я не иным путем, как бла­го­да­ря неко­то­рой муд­ро­сти. Какая же это такая муд­рость? Да уж, долж­но быть, чело­ве­че­ская муд­рость. Этой муд­ро­стью я, пожа­луй, в самом деле мудр; а те, о кото­рых я сей­час гово­рил (13), муд­ры или сверх­че­ло­ве­че­ской муд­ро­стью, или уж не знаю, как и ска­зать; что же меня каса­ет­ся, то я, конеч­но, этой муд­ро­сти не пони­маю, а кто утвер­жда­ет обрат­ное, тот лжет и гово­рит это для того, чтобы окле­ве­тать меня.

И вы не шуми­те, о мужи афи­няне, даже если вам пока­жет­ся, что я гово­рю несколь­ко высо­ко­мер­но; не свои сло­ва буду я гово­рить, а сошлюсь на сло­ва, для вас досто­вер­ные. Свиде­те­лем моей муд­ро­сти, если толь­ко это муд­рость, и того, в чем она состо­ит, я при­ве­ду вам бога, кото­рый в Дель­фах (14). Ведь вы зна­е­те Хере­фон­та (15). Чело­век этот смо­ло­ду был и моим, и вашим при­вер­жен­цем, разде­лял с вами изгна­ние и воз­вра­тил­ся вме­сте с вами. И вы, конеч­но, зна­е­те, каков был Хере­фонт, до чего он был неудер­жим во всем, что бы ни зате­вал. Ну вот же, при­ехав одна­жды в Дель­фы, дерз­нул он обра­тить­ся к ора­ку­лу с таким вопро­сом. Я вам ска­зал не шуми­те, о мужи! Вот он и спро­сил, есть ли кто-нибудь на све­те муд­рее меня, и Пифия (16) ему отве­ти­ла, что нико­го нет муд­рее. И хотя сам он умер, но вот брат его (17)  засвиде­тель­ст­ву­ет вам об этом.

6. Посмот­ри­те теперь, зачем я это гово­рю; ведь мое наме­ре­ние — объ­яс­нить вам, откуда пошла кле­ве­та на меня. Услы­хав это, стал я раз­мыш­лять сам с собою таким обра­зом: что бы такое бог хотел ска­зать и что это он под­ра­зу­ме­ва­ет? Пото­му что сам я, конеч­но, нима­ло не сознаю себя муд­рым; что же это он хочет ска­зать, гово­ря, что я муд­рее всех? Ведь не может же он лгать: не пола­га­ет­ся ему это.

Дол­го я недо­уме­вал, что такое он хочет ска­зать; потом, собрав­шись с сила­ми, при­бег­нул к тако­му реше­нию вопро­са: пошел я к одно­му cиз тех людей, кото­рые слы­вут муд­ры­ми, думая, что тут-то я ско­рее все­го опро­верг­ну про­ри­ца­ние, объ­явив ора­ку­лу, что вот этот, мол, муд­рее меня, а ты меня назвал самым муд­рым. Ну и когда я при­смот­рел­ся к это­му чело­ве­ку — назы­вать его по име­ни нет ника­кой надоб­но­сти, ска­жу толь­ко, что чело­век, глядя на кото­ро­го я увидал то, что я увидал, был одним из государ­ст­вен­ных людей, о мужи афи­няне, — так вот, когда я к нему при­смот­рел­ся (да побе­седо­вал с ним), то мне пока­за­лось, что этот муж толь­ко кажет­ся муд­рым и мно­гим дру­гим, и осо­бен­но само­му себе, а чтобы в самом деле он был муд­рым, это­го нет; и я ста­рал­ся дока­зать ему, что он толь­ко счи­та­ет себя муд­рым, а на самом деле не мудр. От это­го и сам он, и мно­гие из при­сут­ст­во­вав­ших воз­не­на­виде­ли меня.

Ухо­дя оттуда, я рас­суж­дал сам с собою, что это­го-то чело­ве­ка я муд­рее, пото­му что мы с ним, пожа­луй, оба ниче­го в совер­шен­стве не зна­ем, но он, не зная, дума­ет, что что-то зна­ет, а я коли уж не знаю, то и не думаю, что знаю. На такую-то малость, дума­ет­ся мне, я буду муд­рее, чем он, раз я, не зная чего-то, и не вооб­ра­жаю, что знаю эту вещь (18). Оттуда я пошел к дру­го­му, из тех, кото­рые кажут­ся муд­рее, чем тот, и увидал то же самое; и с тех пор воз­не­на­виде­ли меня и сам он, и мно­гие дру­гие.

7. Ну и после это­го стал я уже ходить по поряд­ку. Заме­чал я, что дела­юсь нена­вист­ным, огор­чал­ся этим и боял­ся это­го, но в то же вре­мя мне каза­лось, что сло­ва бога необ­хо­ди­мо ста­вить выше все­го. Итак, чтобы понять, что озна­ча­ет изре­че­ние бога, мне каза­лось необ­хо­ди­мым пой­ти ко всем, кото­рые слы­вут знаю­щи­ми что-либо. И, кля­нусь соба­кой (19), о мужи афи­няне, уж вам-то я дол­жен гово­рить прав­ду, что я поис­ти­не испы­тал нечто в таком роде: те, что поль­зу­ют­ся самою боль­шою сла­вой, пока­за­лись мне, когда я иссле­до­вал дело по ука­за­нию бога, чуть ли не самы­ми бед­ны­ми разу­мом, а дру­гие, те, что счи­та­ют­ся поху­же, — более им ода­рен­ны­ми.

Но нуж­но мне рас­ска­зать вам о том, как я стран­ст­во­вал, точ­но я труд какой-то нес, и все это для того толь­ко, чтобы про­ри­ца­ние ока­за­лось неопро­верг­ну­тым. После государ­ст­вен­ных людей ходил я к поэтам, и к тра­ги­че­ским, и к дифи­рам­би­че­ским, и ко всем про­чим, чтобы на месте ули­чить себя в том, что я неве­же­ст­вен­нее, чем они. Брал я те из их про­из­веде­ний, кото­рые, как мне каза­лось, все­го тща­тель­нее ими отра­бота­ны, и спра­ши­вал у них, что имен­но они хоте­ли ска­зать, чтобы, кста­ти, и научить­ся от них кое-чему. Стыд­но мне, о мужи, ска­зать вам прав­ду, а ска­зать все-таки сле­ду­ет. Ну да, одним сло­вом, чуть ли не все при­сут­ст­во­вав­шие луч­ше мог­ли бы объ­яс­нить то, что сде­ла­но эти­ми поэта­ми, чем они сами.

Таким обра­зом, и отно­си­тель­но поэтов вот что я узнал в корот­кое вре­мя: не муд­ро­стью могут cони тво­рить то, что́ они тво­рят, а какою-то при­рож­ден­ною спо­соб­но­стью и в исступ­ле­нии, подоб­но гада­те­лям и про­ри­ца­те­лям; ведь и эти тоже гово­рят мно­го хоро­ше­го, но совсем не зна­ют того, о чем гово­рят (20). Нечто подоб­ное, как мне пока­за­лось, испы­ты­ва­ют и поэты; и в то же вре­мя я заме­тил, что вслед­ст­вие сво­его поэ­ти­че­ско­го даро­ва­ния они счи­та­ли себя муд­рей­ши­ми из людей и в осталь­ных отно­ше­ни­ях, чего на деле не было. Ушел я и оттуда, думая, что пре­вос­хо­жу их тем же самым, чем и государ­ст­вен­ных людей.

8. Под конец уж пошел я к ремес­лен­ни­кам. Про себя я знал, что я попро­сту ниче­го не знаю, ну а уж про этих мне было извест­но, что я най­ду их знаю­щи­ми мно­го хоро­ше­го. И в этом я не ошиб­ся: в самом деле, они зна­ли то, чего я не знал, и этим были муд­рее меня. Но, о мужи афи­няне, мне пока­за­лось, что они гре­ши­ли тем же, чем и поэты: отто­го, что они хоро­шо вла­де­ли искус­ст­вом, каж­дый счи­тал себя самым муд­рым так­же и отно­си­тель­но про­че­го, само­го важ­но­го, и эта ошиб­ка засло­ня­ла собою ту муд­рость, какая у них была; так что, воз­вра­ща­ясь к изре­че­нию, я спра­ши­вал сам себя, что бы я для себя пред­по­чел, оста­вать­ся ли мне так, как есть, не будучи ни муд­рым их муд­ро­стью, ни неве­же­ст­вен­ным их неве­же­ст­вом, или, как они, быть и тем и дру­гим. И я отве­чал само­му себе и ора­ку­лу, что для меня выгод­нее оста­вать­ся как есть.

9. Вот от это­го само­го иссле­до­ва­ния, о мужи афи­няне, с одной сто­ро­ны, мно­гие меня воз­не­на­виде­ли, при­том как нель­зя силь­нее и глуб­же, отче­го про­изо­шло и мно­же­ство кле­вет, а с дру­гой сто­ро­ны, нача­ли мне давать это назва­ние муд­ре­ца, пото­му что при­сут­ст­ву­ю­щие каж­дый раз дума­ют, что сам я мудр в том, отно­си­тель­но чего я отри­цаю муд­рость дру­го­го.

А на самом деле, о мужи, муд­рым-то ока­зы­ва­ет­ся бог, и этим изре­че­ни­ем он жела­ет ска­зать, что чело­ве­че­ская муд­рость сто­ит немно­го­го или вовсе ниче­го не сто­ит, и, кажет­ся, при этом он не име­ет в виду имен­но Сокра­та, а поль­зу­ет­ся моим име­нем для при­ме­ра, все рав­но как если бы он гово­рил, что из вас, о люди, муд­рей­ший тот, кто, подоб­но Сокра­ту, зна­ет, что ниче­го-то по прав­де не сто­ит его муд­рость. Ну и что меня каса­ет­ся, то я и теперь, обхо­дя раз­ные места, выис­ки­ваю и допы­ты­ва­юсь по сло­ву бога, не пока­жет­ся ли мне кто-нибудь из граж­дан или чуже­зем­цев муд­рым, и, как толь­ко мне это не кажет­ся, спе­шу под­дер­жать бога и пока­зы­ваю это­му чело­ве­ку, что он не мудр. И бла­го­да­ря этой рабо­те не было у меня досу­га сде­лать что-нибудь достой­ное упо­ми­на­ния ни для горо­да, ни для домаш­не­го дела, но через эту служ­бу богу пре­бы­ваю я в край­ней бед­но­сти (21).

10. Кро­ме того, сле­дую­щие за мною по соб­ст­вен­но­му почи­ну моло­дые люди, у кото­рых все­го боль­ше досу­га, сыно­вья самых бога­тых граж­дан, рады быва­ют послу­шать, как я испы­ты­ваю людей, и часто под­ра­жа­ют мне сами, при­ни­ма­ясь пытать дру­гих; ну и я пола­гаю, что они нахо­дят мно­гое мно­же­ство таких, кото­рые дума­ют, что они что-то зна­ют, а на деле ниче­го не зна­ют или зна­ют одни пустя­ки. От это­го те, кого они испы­ты­ва­ют, сер­дят­ся не на самих себя, а на меня и гово­рят, что есть какой-то Сократ, негод­ней­ший чело­век, кото­рый раз­вра­ща­ет моло­дых людей.

А когда спро­сят их, что он дела­ет и чему он учит, то они не зна­ют, что ска­зать, но, чтобы скрыть свое затруд­не­ние, гово­рят то, что вооб­ще при­ня­то гово­рить обо всех люби­те­лях муд­ро­сти: он-де зани­ма­ет­ся тем, что в небе­сах и под зем­лею, богов не при­зна­ет, ложь выда­ет за исти­ну.

А ска­зать прав­ду, думаю, им не очень-то хочет­ся, пото­му что тогда ока­за­лось бы, что они толь­ко дела­ют вид, буд­то что-то зна­ют, а на деле ниче­го не зна­ют. Ну а так как они, дума­ет­ся мне, често­лю­би­вы, могу­ще­ст­вен­ны и мно­го­чис­лен­ны и гово­рят обо мне соглас­но и убеди­тель­но, то и пере­пол­ни­ли ваши уши, кле­ве­ща на меня издав­на и гром­ко.

От это­го обру­ши­лись на меня и Мелет, и Анит, и Ликон: Мелет, него­дуя за поэтов, Анит — за ремес­лен­ни­ков, а Ликон — за рито­ров. Так что я уди­вил­ся бы, как гово­рил вна­ча­ле, если бы ока­зал­ся спо­соб­ным опро­верг­нуть перед вами в столь малое вре­мя столь вели­кую кле­ве­ту.

Вот вам, о мужи афи­няне, прав­да, как она есть, и гово­рю я вам без утай­ки, не умал­чи­вая ни о важ­ном, ни о пустя­ках. Хотя я, может быть, и знаю, что через это ста­нов­люсь нена­вист­ным, но это и слу­жит дока­за­тель­ст­вом, что я ска­зал прав­ду и что в этом-то и состо­ит кле­ве­та на меня и тако­вы имен­но ее при­чи­ны. И когда бы вы ни ста­ли иссле­до­вать это дело, теперь или потом, все­гда вы най­де­те, что это так.

Кри­ти­ка новых обви­ни­те­лей

11. Итак, что каса­ет­ся пер­вых моих обви­ни­те­лей, этой моей защи­ты будет для вас доста­точ­но; а теперь я поста­ра­юсь защи­щать­ся про­тив Меле­та, любя­ще­го, как он гово­рит, наш город (22), и про­тив осталь­ных обви­ни­те­лей. Опять-таки, конеч­но, при­мем их обви­не­ние за фор­маль­ную при­ся­гу дру­гих обви­ни­те­лей.

Кажет­ся, так: Сократ, гово­рят они, пре­сту­па­ет закон тем, что раз­вра­ща­ет моло­дых людей и богов, кото­рых при­зна­ет город, не при­зна­ет, а при­зна­ет дру­гие, новые боже­ст­вен­ные зна­ме­ния. Тако­во имен­но обви­не­ние (23); рас­смот­рим же каж­дое сло­во это­го обви­не­ния отдель­но.

Мелет гово­рит, что я пре­сту­паю закон, раз­вра­щая моло­дых людей, а я, о мужи афи­няне, утвер­ждаю, что пре­сту­па­ет закон Мелет, пото­му что он шутит важ­ны­ми веща­ми и лег­ко­мыс­лен­но при­зы­ва­ет людей на суд, делая вид, что он забо­тит­ся и печа­лит­ся о вещах, до кото­рых ему нико­гда не было ника­ко­го дела; а что оно так, я поста­ра­юсь пока­зать это и вам.

12.— Ну вот, Мелет, ска­жи-ка ты мне: не прав­да ли, для тебя очень важ­но, чтобы моло­дые люди были как мож­но луч­ше?

—Конеч­но.

—В таком слу­чае ска­жи-ка ты вот этим людям, кто имен­но дела­ет их луч­ши­ми? Оче­вид­но, ты зна­ешь, коли забо­тишь­ся об этом. Раз­вра­ти­те­ля ты нашел, как гово­ришь: при­вел сюда меня и обви­ня­ешь; а назо­ви-ка теперь того, кто дела­ет их луч­ши­ми, напом­ни им, кто это. Вот видишь, Мелет, ты мол­чишь и не зна­ешь что ска­зать. И тебе не стыд­но? И это не кажет­ся тебе доста­точ­ным дока­за­тель­ст­вом, что тебе нет до это­го ника­ко­го дела? Одна­ко, доб­рей­ший, гово­ри же: кто дела­ет их луч­ши­ми?

—Зако­ны.

—Да не об этом я спра­ши­ваю, любез­ней­ший, а о том, кто эти люди, что преж­де все­го зна­ют их, эти зако­ны.

—А вот они, Сократ, — судьи.

—Что ты гово­ришь, Мелет! Вот эти самые люди спо­соб­ны вос­пи­ты­вать юно­шей и делать их луч­ши­ми?

—Как нель­зя более.

—Все? Или одни спо­соб­ны, а дру­гие нет?

—Все.

—Хоро­шо же ты гово­ришь, кля­нусь Герой (25), и какое мно­же­ство людей, полез­ных для дру­гих! Ну а вот они, слу­шаю­щие, дела­ют юно­шей луч­ши­ми или же нет?

—И они тоже.

—А чле­ны Сове­та?

—Да, и чле­ны Сове­та (26).

—Но в таком слу­чае, Мелет, не пор­тят ли юно­шей те, что участ­ву­ют в Народ­ном собра­нии? Или и те тоже, все до еди­но­го, дела­ют их луч­ши­ми?

—И те тоже.

—По-види­мо­му, кро­ме меня, все афи­няне дела­ют их доб­ры­ми и пре­крас­ны­ми, толь­ко я один пор­чу. Ты это хочешь ска­зать?

—Как раз это самое.

—Боль­шое же ты мне, одна­ко, при­пи­сы­ва­ешь несча­стье. Но ответь-ка мне: кажет­ся ли тебе, что так же быва­ет и отно­си­тель­но лоша­дей, что улуч­ша­ют их все, а пор­тит кто-нибудь один? Или же совсем напро­тив, улуч­шать спо­со­бен кто-нибудь один или очень немно­гие, имен­но зна­то­ки вер­хо­вой езды, а когда уха­жи­ва­ют за лошадь­ми и поль­зу­ют­ся ими все, то пор­тят их? Не быва­ет ли, Мелет, точ­но так же не толь­ко отно­си­тель­но лоша­дей, но и отно­си­тель­но всех дру­гих живот­ных? Да уж само собою разу­ме­ет­ся, соглас­ны ли вы с Ани­том на это или не соглас­ны, пото­му что это было бы уди­ви­тель­ное сча­стье для юно­шей, если бы их пор­тил толь­ко один, осталь­ные же при­но­си­ли бы им поль­зу. Впро­чем, Мелет, ты доста­точ­но пока­зал, что нико­гда не забо­тил­ся о юно­шах, и ясно обна­ру­жи­ва­ешь свое рав­но­ду­шие: тебе нет ника­ко­го дела до того само­го, из-за чего ты при­вел меня в суд.

13. А вот, Мелет, ска­жи нам еще, ради Зев­са: что при­ят­нее, жить ли с хоро­ши­ми граж­да­на­ми или с дур­ны­ми? Ну, друг, отве­чай! Я ведь не спра­ши­ваю ниче­го труд­но­го. Не при­чи­ня­ют ли дур­ные како­го-нибудь зла тем, кото­рые все­гда с ними в самых близ­ких отно­ше­ни­ях, а доб­рые — како­го-нибудь добра?

—Конеч­но.

—Так най­дет­ся ли кто-нибудь, кто желал бы ско­рее полу­чать от ближ­них вред, чем поль­зу? Отве­чай, доб­рей­ший, ведь и закон повеле­ва­ет отве­чать. Суще­ст­ву­ет ли кто-нибудь, кто желал бы полу­чать вред?

—Конеч­но, нет.

—Ну вот. А при­вел ты меня сюда как чело­ве­ка, кото­рый пор­тит и ухуд­ша­ет юно­шей наме­рен­но или нена­ме­рен­но?

—Кото­рый пор­тит наме­рен­но.

—Как же это так, Мелет? Ты, такой моло­дой, настоль­ко муд­рее меня, что тебе уже извест­но, что злые при­чи­ня­ют сво­им ближ­ним какое-нибудь зло, а доб­рые — доб­ро, а я, такой ста­рый, до того неве­же­ст­вен, что не знаю даже, что если я кого-нибудь из близ­ких сде­лаю негод­ным, то дол­жен опа­сать­ся от него како­го-нибудь зла, и вот такое-то вели­кое зло я доб­ро­воль­но на себя навле­каю, как ты утвер­жда­ешь! В этом я тебе не пове­рю, Мелет, да и никто дру­гой, я думаю, не пове­рит. Но или я не пор­чу, или если пор­чу, то нена­ме­рен­но; таким обра­зом, у тебя-то выхо­дит ложь в обо­их слу­ча­ях. Если же я пор­чу нена­ме­рен­но, то за такие неволь­ные про­ступ­ки не сле­ду­ет по зако­ну при­во­дить сюда, а сле­ду­ет, обра­тив­шись част­ным обра­зом, учить и настав­лять; пото­му, ясное дело, что, ура­зу­мев­ши, я пере­ста­ну делать то, что делаю нена­ме­рен­но. Ты же меня избе­гал и не хотел научить, а при­вел меня сюда, куда по зако­ну сле­ду­ет при­во­дить тех, кото­рые име­ют нуж­ду в нака­за­нии, а не в науче­нии.

14. Но ведь это уже ясно, о мужи афи­няне, что Меле­ту, как я гово­рил, нико­гда не было до этих вещей ника­ко­го дела; а все-таки ты нам ска­жи, Мелет, каким обра­зом, по-тво­е­му, пор­чу я юно­шей? Не ясно ли, по обви­не­нию, кото­рое ты про­тив меня подал, что я пор­чу их тем, что учу не почи­тать богов, кото­рых почи­та­ет город, а почи­тать дру­гие, новые боже­ст­вен­ные зна­ме­ния? Не это ли ты разу­ме­ешь, гово­ря, что сво­им уче­ни­ем я вре­жу́?

—Вот имен­но это самое.

—Так ради них, Мелет, ради этих богов, о кото­рых теперь идет речь, ска­жи еще раз то же самое яснее и для меня, и для этих вот мужей. Дело в том, что я не могу понять, что ты хочешь ска­зать: то ли, что неко­то­рых богов я учу при­зна­вать, а сле­до­ва­тель­но, и сам при­знаю богов, так что я не совсем без­бож­ник и не в этом мое пре­ступ­ле­ние, а толь­ко я учу при­зна­вать не тех богов, кото­рых при­зна­ет город, а дру­гих, и в этом-то ты меня и обви­ня­ешь, что я при­знаю дру­гих богов; или же ты утвер­жда­ешь, что я вооб­ще не при­знаю богов, и не толь­ко сам не при­знаю, но и дру­гих это­му научаю.

—Вот имен­но, я гово­рю, что ты вооб­ще не при­зна­ешь богов.

—Уди­ви­тель­ный ты чело­век, Мелет! Зачем ты это гово­ришь? Зна­чит, я не при­знаю бога­ми ни Солн­це, ни Луну, как при­зна­ют про­чие люди?

—Пра­во же так, о мужи судьи, пото­му что он утвер­жда­ет, что Солн­це — камень, а Луна — зем­ля.

—Берешь­ся обви­нять Ана­к­са­го­ра, друг Мелет, и так пре­зи­ра­ешь судей и счи­та­ешь их столь несве­ду­щи­ми по части лите­ра­ту­ры! Ты дума­ешь, им неиз­вест­но, что кни­ги Ана­к­са­го­ра Кла­зо­мен­ско­го (27) пере­пол­не­ны подоб­ны­ми мыс­ля­ми? А моло­дые люди, ока­зы­ва­ет­ся, узна­ют это от меня, когда они могут узнать то же самое, запла­тив­ши за это в орхе­ст­ре иной раз не боль­ше драх­мы (28), и потом сме­ять­ся над Сокра­том, если бы он при­пи­сы­вал эти мыс­ли себе, к тому же еще столь неле­пые! Но ска­жи, ради Зев­са, так-таки я, по-тво­е­му, ника­ких богов и не при­знаю?

—То есть вот ничу­точ­ки!

—Это неве­ро­ят­но, Мелет, да, мне кажет­ся, ты и сам это­му не веришь. Что каса­ет­ся меня, о мужи афи­няне, то мне кажет­ся, что чело­век этот боль­шой наг­лец и озор­ник и что он подал на меня эту жало­бу про­сто по наг­ло­сти и озор­ству да еще по моло­до­сти лет. Похо­же, что он при­ду­мал загад­ку и про­бу­ет: заме­тит ли Сократ, наш муд­рец, что я шучу и про­ти­во­ре­чу сам себе, или мне удаст­ся про­ве­сти и его, и про­чих слу­ша­те­лей? Пото­му что мне кажет­ся, что в сво­ем обви­не­нии он сам себе про­ти­во­ре­чит, все рав­но как если бы он ска­зал: Сократ нару­ша­ет закон тем, что не при­зна­ет богов, а при­зна­ет богов. Ведь это же шут­ка!

15. Ну вот посмот­ри­те, так ли он это гово­рит, как мне кажет­ся. Ты, почтен­ней­ший Мелет, отве­чай нам, а вы помни­те, о чем я вас про­сил вна­ча­ле, — не шуметь, если я буду гово­рить по-сво­е­му. Есть ли, Мелет, на све­те такой чело­век, кото­рый дела бы люд­ские при­зна­вал, а людей не при­зна­вал? Ска­жи­те ему, о мужи, чтобы он отве­чал, а не шумел бы то и дело. Есть ли на све­те кто-нибудь, кто бы лоша­дей не при­зна­вал, а все лоша­ди­ное при­зна­вал бы? Или: флей­ти­стов бы не при­зна­вал, а игру на флей­те при­зна­вал бы? Не суще­ст­ву­ет тако­го, любез­ней­ший! Если ты не жела­ешь отве­чать, то я сам буду гово­рить тебе, а так­же вот и им. Ну а уж на сле­дую­щее ты дол­жен сам отве­тить: есть ли на све­те кто-нибудь, кто бы зна­ме­ния боже­ст­вен­ные при­зна­вал, а гени­ев (29) бы не при­зна­вал?

—Нет.

—Нако­нец-то! Как это хоро­шо, что они тебя заста­ви­ли отве­тить! Итак, ты утвер­жда­ешь, что боже­ст­вен­ные зна­ме­ния я при­знаю и научаю дру­гих при­зна­вать — новые или ста­рые все рав­но, толь­ко уж самые-то боже­ст­вен­ные зна­ме­ния при­знаю, как ты гово­ришь, и ты под­твер­дил это клят­вою; а если я при­знаю боже­ст­вен­ные зна­ме­ния, то мне уже никак невоз­мож­но не при­зна­вать гени­ев. Раз­ве не так? Конеч­но, так. При­ни­маю, что ты согла­сен, если не отве­ча­ешь. А не счи­та­ем ли мы гени­ев или бога­ми, или детьми богов? Да или нет?

—Конеч­но, счи­та­ем.

—Итак, если гени­ев я при­знаю, как ты утвер­жда­ешь, а гении суть сво­его рода боги, то оно и выхо­дит так, как я ска­зал, что ты шутишь и пред­ла­га­ешь загад­ку, утвер­ждая, что я не при­знаю богов и в то же вре­мя что я при­знаю богов, пото­му что гени­ев-то я по край­ней мере при­знаю. А с дру­гой сто­ро­ны, если гении вро­де как побоч­ные дети богов, от нимф или каких-то еще существ, как это и при­ня­то думать, то какой же чело­век, при­зна­вая божьих детей, не будет при­зна­вать богов? Это было бы так же неле­по, как если бы кто-нибудь при­зна­вал, что суще­ст­ву­ют мулы — лоша­ди­ные и осли­ные дети, а что суще­ст­ву­ют лоша­ди и ослы, не при­зна­вал бы. Нет, Мелет, не может быть, чтобы ты подал это обви­не­ние ина­че, как желая испы­тать нас, или же ты недо­уме­вал, в каком бы насто­я­щем пре­ступ­ле­нии обви­нить меня. А чтобы ты мог убедить кого-нибудь, у кого есть хоть немно­го ума, что один и тот же чело­век может и при­зна­вать и демо­ни­че­ское, и боже­ст­вен­ное и в то же вре­мя не при­зна­вать ни демо­нов, ни богов, это нико­им обра­зом невоз­мож­но.

16. Впро­чем, о мужи афи­няне, что я неви­но­вен в том, в чем меня обви­ня­ет Мелет, это, мне кажет­ся, не тре­бу­ет даль­ней­ших дока­за­тельств, доволь­но будет и ска­зан­но­го. А что у мно­гих яви­лось про­тив меня силь­ное оже­сто­че­ние, о чем я и гово­рил вна­ча­ле, это, будь­те уве­ре­ны, истин­ная прав­да.

И если что погу­бит меня, так имен­но это; не Мелет и не Анит, а кле­ве­та и недоб­ро­же­ла­тель­ство мно­гих — то, что погу­би­ло уже нема­ло чест­ных людей, думаю, что и еще погу­бит. Не думай­те, что дело на мне оста­но­вит­ся!

Сократ о самом себе

Но пожа­луй, кто-нибудь ска­жет: не стыд­но ли тебе, Сократ, зани­мать­ся таким делом, от кото­ро­го, может быть, тебе при­дет­ся теперь уме­реть? А на это я по спра­вед­ли­во­сти могу воз­ра­зить: нехо­ро­шо ты это гово­ришь, мой милый, буд­то чело­ве­ку, кото­рый при­но­сит хотя бы малую поль­зу, сле­ду­ет при­ни­мать в рас­чет смерть, а не думать все­гда лишь о том, дела­ет ли он дела спра­вед­ли­вые или неспра­вед­ли­вые, дела доб­ро­го чело­ве­ка или зло­го. Пло­хи­ми, по тво­е­му рас­суж­де­нию, ока­жут­ся все те полу­бо­ги, кото­рые пали под Тро­ей, cв том чис­ле и сын Фети­ды, кото­рый из стра­ха сде­лать что-нибудь постыд­ное до того пре­зи­рал опас­ность, что, когда мать его, боги­ня, видя, что он горит жела­ни­ем убить Гек­то­ра, ска­за­ла ему, пом­нит­ся, так: «Дитя мое, если ты ото­мстишь за убий­ство дру­га тво­е­го Патрок­ла и убьешь Гек­то­ра, то сам умрешь: “Ско­ро за сыном При­а­ма конец и тебе угото­ван”» (30), — он, услы­хав это, не посмот­рел на смерть и опас­ность, а гораздо боль­ше убо­ял­ся оста­вать­ся в живых, будучи тру­сом и не мстя за дру­зей. «Уме­реть бы, — гово­рит он, — мне тот­час, пока­рав обид­чи­ка, толь­ко бы не оста­вать­ся еще здесь, у кораб­лей дуго­вид­ных, посме­ши­щем для наро­да и бре­ме­нем для зем­ли» (31). Кажет­ся ли тебе, что он поду­мал при этом о смер­ти и об опас­но­сти? Вот оно как быва­ет поис­ти­не, о мужи афи­няне: где кто поста­вил себя, думая, что для него это самое луч­шее место, или же постав­лен началь­ни­ком, там и дол­жен пере­но­сить опас­ность, не при­ни­мая в рас­чет ниче­го, кро­ме позо­ра, — ни смер­ти, ни еще чего-нибудь.

17. Было бы ужас­но, о мужи афи­няне, если бы, после того как eя оста­вал­ся в строю, как и вся­кий дру­гой, и под­вер­гал­ся опас­но­сти уме­реть тогда, когда меня ста­ви­ли началь­ни­ки, вами выбран­ные для началь­ства надо мною, — под Поти­де­ей, Амфи­по­лем и Дели­ем (32), — если бы теперь, когда меня поста­вил сам бог, для того, думаю, чтобы мне жить, зани­ма­ясь фило­со­фи­ей, и испы­ты­вать само­го себя и дру­гих, если бы теперь я испу­гал­ся смер­ти или еще чего-нибудь и бежал из строя; это было бы ужас­но, и тогда в самом деле мож­но было бы по спра­вед­ли­во­сти судить меня за то, что я не при­знаю богов, так как не слу­ша­юсь ора­ку­ла, боюсь смер­ти и счи­таю себя муд­рым, не будучи тако­вым, пото­му что боять­ся смер­ти есть не что иное, как думать, что зна­ешь то, чего не зна­ешь. Ведь никто же не зна­ет ни того, что такое смерть, ни того, не есть ли она для чело­ве­ка вели­чай­шее из благ, а все боят­ся ее, как буд­то зна­ют навер­ное, что она есть вели­чай­шее из зол.

Но не самое ли это позор­ное неве­же­ство — думать, что зна­ешь то, чего не зна­ешь? Что же меня каса­ет­ся, о мужи, то, пожа­луй, я и тут отли­ча­юсь от боль­шин­ства людей толь­ко одним: если я кому-нибудь и кажусь муд­рее дру­гих, то раз­ве толь­ко тем, что, недо­ста­точ­но зная об Аиде (33), так и думаю, что не знаю. А что нару­шать закон и не слу­шать­ся того, кто луч­ше меня, будь это бог или чело­век, нехо­ро­шо и постыд­но — это вот я знаю. Нико­гда поэто­му не буду я боять­ся и избе­гать того, что может ока­зать­ся и бла­гом, более, чем того, что навер­ное есть зло. cТак что если бы вы меня отпу­сти­ли, не пове­рив Ани­ту, кото­рый ска­зал, что или мне вооб­ще не сле­до­ва­ло при­хо­дить сюда, а уж если при­шел, то невоз­мож­но не каз­нить меня, и вну­шал вам, что если я уйду от нака­за­ния, то сыно­вья ваши, зани­ма­ясь тем, чему учит Сократ, раз­вра­тят­ся уже вко­нец все до еди­но­го, — даже если бы вы меня отпу­сти­ли и при этом ска­за­ли мне: на этот раз, Сократ, мы не согла­сим­ся с Ани­том и отпу­стим тебя, с тем, одна­ко, чтобы ты боль­ше не зани­мал­ся этим иссле­до­ва­ни­ем и оста­вил фило­со­фию, а если еще раз будешь в этом ули­чен, то дол­жен будешь уме­реть, — так вот, гово­рю я, dесли бы вы меня отпу­сти­ли на этом усло­вии, то я бы вам ска­зал: «Желать вам вся­ко­го добра — я желаю, о мужи афи­няне, и люб­лю вас, а слу­шать­ся буду ско­рее бога, чем вас, и, пока есть во мне дыха­ние и спо­соб­ность, не пере­ста­ну фило­соф­ст­во­вать, уго­ва­ри­вать и убеж­дать вся­ко­го из вас, кого толь­ко встре­чу, гово­ря то самое, что обык­но­вен­но гово­рю: о луч­ший из мужей, граж­да­нин горо­да Афин, вели­чай­ше­го из горо­дов и боль­ше всех про­слав­лен­но­го за муд­рость и силу, не стыд­но ли тебе, что ты забо­тишь­ся о день­гах, чтобы их у тебя было как мож­но боль­ше, eо сла­ве и о поче­стях, а о разум­но­сти, об истине и о душе сво­ей, чтобы она была как мож­но луч­ше, не забо­тишь­ся и не помыш­ля­ешь?» И если кто из вас станет воз­ра­жать и утвер­ждать, что он об этом забо­тит­ся, то я не остав­лю его и не уйду от него тот­час же, а буду его рас­спра­ши­вать, пытать, опро­вер­гать и, если мне пока­жет­ся, что в нем нет доб­ле­сти, а он толь­ко гово­рит, что есть, буду попре­кать его за то, что он самое доро­гое не ценит ни во что, а пло­хое ценит доро­же все­го. Так я буду посту­пать со вся­ким, кого толь­ко встре­чу, с моло­дым и ста­рым, с чуже­зем­ца­ми и с вами, с вами осо­бен­но, пото­му что вы мне бли­же по кро­ви. Могу вас уве­рить, что так велит бог, и я думаю, что во всем горо­де нет у вас боль­ше­го бла­га, чем это мое слу­же­ние богу. Ведь я толь­ко и делаю, что хожу и убеж­даю каж­до­го из вас, моло­до­го и ста­ро­го, забо­тить­ся рань­ше и силь­нее bне о телах ваших или о день­гах, но о душе, чтобы она была как мож­но луч­ше, гово­ря вам: не от денег рож­да­ет­ся доб­лесть, а от доб­ле­сти быва­ют у людей и день­ги и все про­чие бла­га, как в част­ной жиз­ни, так и в обще­ст­вен­ной. Да, если бы таки­ми сло­ва­ми я раз­вра­щал юно­шей, то сло­ва эти были бы вред­ны­ми. А кто утвер­жда­ет, что я гово­рю что-нибудь дру­гое, а не это, тот несет вздор. Вот поче­му я могу вам ска­зать, афи­няне: послу­ша­е­тесь вы Ани­та или нет, отпу­сти­те меня или нет — посту­пать ина­че, чем я посту­паю, я не буду, даже если бы мне пред­сто­я­ло уми­рать cмно­го раз.

18. Не шуми­те, мужи афи­няне, испол­ни­те мою прось­бу — не шуметь по пово­ду того, что я гово­рю, а слу­шать; слу­шать вам будет полез­но, как я думаю. Я наме­рен ска­зать вам и еще кое-что, от чего вы, навер­ное, поже­ла­е­те кри­чать, толь­ко вы нико­им обра­зом это­го не делай­те. Будь­те уве­ре­ны, что если вы меня тако­го, как я есть, убье­те, то вы боль­ше повреди­те себе, неже­ли мне. Мне-то ведь не будет ника­ко­го вреда ни от Меле­та, ни от Ани­та, да они и не могут мне повредить, пото­му что я не думаю, чтобы худ­ше­му было поз­во­ле­но вредить луч­ше­му. Разу­ме­ет­ся, он может убить, изгнать из оте­че­ства, отнять все пра­ва. Но ведь это он или еще кто-нибудь счи­та­ет все подоб­ное за вели­кое зло, а я не счи­таю; гораздо же ско­рее счи­таю я злом имен­но то, что он теперь дела­ет, замыш­ляя неспра­вед­ли­во осудить чело­ве­ка на смерть. Таким обра­зом, о мужи афи­няне, я защи­ща­юсь теперь совсем не ради себя, как это может казать­ся, а ради вас, чтобы вам, осудив­ши меня на смерть, не про­глядеть дара, кото­рый вы полу­чи­ли от бога. В самом деле, если eвы меня убье­те, то вам нелег­ко будет най­ти еще тако­го чело­ве­ка, кото­рый, смеш­но ска­зать, при­став­лен к горо­ду как овод к лоша­ди, боль­шой и бла­го­род­ной, но обле­нив­шей­ся от туч­но­сти и нуж­даю­щей­ся в том, чтобы ее под­го­ня­ли. В самом деле, мне кажет­ся, что бог послал меня горо­ду как тако­го, кото­рый целый день, не пере­ста­вая, всюду садит­ся и каж­до­го из вас будит, уго­ва­ри­ва­ет, упре­ка­ет. Дру­го­го тако­го вам нелег­ко будет най­ти, о мужи, а меня вы може­те сохра­нить, если вы мне пове­ри­те. Но очень может стать­ся, что вы, как люди, кото­рых будят во вре­мя сна, уда­ри­те меня и с лег­ко­стью убье­те, послу­шав­шись Ани­та, и тогда всю осталь­ную вашу жизнь про­веде­те во сне, если толь­ко бог, жалея вас, не пошлет вам еще кого-нибудь. А что я такой как буд­то бы дан горо­ду богом, это вы може­те усмот­реть вот из чего: похо­же ли на что-нибудь чело­ве­че­ское, что я забро­сил все свои соб­ст­вен­ные дела и сколь­ко уже лет тер­пе­ли­во пере­но­шу упа­док домаш­не­го хозяй­ства, а вашим делом зани­ма­юсь все­гда, обра­ща­ясь к каж­до­му част­ным обра­зом, как отец или стар­ший брат, и убеж­дая забо­тить­ся о доб­ро­де­те­ли. И если бы я от это­го поль­зо­вал­ся чем-нибудь и полу­чал бы пла­ту за эти настав­ле­ния, тогда бы еще был у меня какой-нибудь рас­чет, а то сами вы теперь види­те, что мои обви­ни­те­ли, кото­рые так бес­стыд­но обви­ня­ли меня во всем про­чем, тут по край­ней мере ока­за­лись неспо­соб­ны­ми к бес­стыд­ству и не пред­ста­ви­ли свиде­те­ля, cкото­рый пока­зал бы, что я когда-либо полу­чал какую-нибудь пла­ту или тре­бо­вал ее; пото­му, думаю, что я могу пред­ста­вить вер­но­го свиде­те­ля того, что я гово­рю прав­ду, — мою бед­ность.

19. Может в таком слу­чае пока­зать­ся стран­ным, что я подаю эти сове­ты част­ным обра­зом, обхо­дя всех и во все вме­ши­ва­ясь, а высту­пать все­на­род­но в вашем собра­нии и давать сове­ты горо­ду не реша­юсь. При­чи­на это­му та самая, о кото­рой вы часто и повсюду от меня слы­ша­ли, а имен­но что мне быва­ет какое-то чудес­ное боже­ст­вен­ное зна­ме­ние; ведь над этим и Мелет посме­ял­ся в сво­ей жало­бе. Нача­лось у меня это с дет­ства: вдруг — какой-то голос (34), кото­рый вся­кий раз откло­ня­ет меня от того, что я бываю наме­рен делать, а скло­нять к чему-нибудь нико­гда не скло­ня­ет. Вот этот-то голос и не допус­ка­ет меня зани­мать­ся государ­ст­вен­ны­ми дела­ми. И кажет­ся, пре­крас­но дела­ет, что не допус­ка­ет. Будь­те уве­ре­ны, о мужи афи­няне, что если бы я попро­бо­вал зани­мать­ся государ­ст­вен­ны­ми дела­ми, то уже дав­но бы погиб и не при­нес бы поль­зы eни себе, ни вам. И вы на меня не сер­ди­тесь, если я вам ска­жу прав­ду: нет тако­го чело­ве­ка, кото­рый мог бы уце­леть, если бы стал откро­вен­но про­ти­вить­ся вам или како­му-нибудь дру­го­му боль­шин­ству и хотел бы пред­от­вра­тить все то мно­же­ство неспра­вед­ли­во­стей и без­за­ко­ний, кото­рые совер­ша­ют­ся в государ­стве. Нет, кто в самом деле рату­ет за спра­вед­ли­вость, тот, если ему и суж­де­но уце­леть на малое вре­мя, дол­жен оста­вать­ся част­ным чело­ве­ком, а всту­пать на обще­ст­вен­ное попри­ще не дол­жен.

20. Дока­за­тель­ства это­го я вам пред­став­лю самые вес­кие, не рас­суж­де­ния, а то, что вы цени­те доро­же, — дела. Итак, выслу­шай­те, что со мною слу­чи­лось, и тогда вы увиди­те, что я и под стра­хом смер­ти нико­го не могу послу­шать­ся вопре­ки спра­вед­ли­во­сти, а не слу­ша­ясь, могу от это­го погиб­нуть. То, что я наме­рен вам рас­ска­зать, досад­но и скуч­но слу­шать, зато это истин­ная прав­да. Нико­гда, афи­няне, не зани­мал я в горо­де ника­кой bдру­гой долж­но­сти, но в Сове­те я был (35). И при­шла нашей филе Антио­хиде оче­редь заседать в то вре­мя, когда вы жела­ли судить огу­лом деся­те­рых стра­те­гов, кото­рые не подо­бра­ли постра­дав­ших в мор­ском сра­же­нии (36), — судить неза­кон­но, как вы сами при­зна­ли это впо­след­ст­вии. Тогда я, един­ст­вен­ный из при­та­нов, вос­стал про­тив нару­ше­ния зако­на, и в то вре­мя, когда ора­то­ры гото­вы были обви­нить меня и поса­дить в тюрь­му и вы сами это­го тре­бо­ва­ли и кри­ча­ли, — в то вре­мя я думал, что мне ско­рее сле­ду­ет, несмот­ря на опас­ность, сто­ять на сто­роне зако­на и cспра­вед­ли­во­сти, неже­ли из стра­ха перед тюрь­мою или смер­тью быть заод­но с вами, желаю­щи­ми неспра­вед­ли­во­го. Это еще было тогда, когда город управ­лял­ся наро­дом, а когда насту­пи­ла оли­гар­хия, то и Трид­цать в свою оче­редь при­зва­ли меня и еще чет­ве­рых граж­дан в Круг­лую пала­ту и веле­ли нам при­вез­ти из Сала­ми­на сала­мин­ца Леон­та (37), чтобы каз­нить его. Мно­гое в этом роде при­ка­зы­ва­ли они делать и мно­гим дру­гим, желая отыс­кать как мож­но боль­ше винов­ных. Толь­ко и на этот раз опять я дока­зал не сло­ва­ми, а делом, что для меня смерть, если не гру­бо так выра­зить­ся, — самое пустое дело, а вот воз­дер­жи­вать­ся от все­го без­за­кон­но­го и без­бож­но­го — это для меня самое важ­ное. Таким обра­зом, как ни могу­ще­ст­вен­но было это пра­ви­тель­ство, а меня оно не испу­га­ло настоль­ко, чтобы заста­вить сде­лать что-нибудь неспра­вед­ли­вое, но, когда вышли мы из Круг­лой пала­ты, чет­ве­ро из нас отпра­ви­лись в Сала­мин и при­вез­ли Леон­та, а я отпра­вил­ся домой. И по всей веро­ят­но­сти, мне при­шлось бы за это уме­реть, если бы пра­ви­тель­ство не рас­па­лось в самом ско­ром вре­ме­ни. И все­му это­му eу вас най­дет­ся мно­го свиде­те­лей.

21. Кажет­ся ли вам после это­го, что я мог бы про­жить столь­ко лет, если бы зани­мал­ся обще­ст­вен­ны­ми дела­ми, зани­мал­ся бы при­том достой­но порядоч­но­го чело­ве­ка, спе­шил бы на помощь к пра­вым и счи­тал бы это самым важ­ным, как оно и сле­ду­ет? Нико­им обра­зом, о мужи афи­няне! И нико­му дру­го­му это не воз­мож­но. А я всю жизнь оста­вал­ся таким, как в обще­ст­вен­ных делах, насколь­ко в них участ­во­вал, так и в част­ных, нико­гда и ни с кем не согла­ша­ясь вопре­ки спра­вед­ли­во­сти, ни с теми, кото­рых кле­вет­ни­ки мои назы­ва­ют мои­ми уче­ни­ка­ми (38), ни еще с кем-нибудь. Да я и не был нико­гда ничьим учи­те­лем, а если кто, моло­дой или ста­рый, желал меня слу­шать и видеть, как я делаю свое дело, то я нико­му нико­гда не пре­пят­ст­во­вал. И не то чтобы я, полу­чая день­ги, вел беседы, а не полу­чая, не вел, но оди­на­ко­во как бога­то­му, так и бед­но­му поз­во­ляю я меня спра­ши­вать, а если кто хочет, то и отве­чать мне и слу­шать то, что я гово­рю. И за то, хоро­ши ли эти люди или дур­ны, я по спра­вед­ли­во­сти не могу отве­чать, пото­му что нико­го из них нико­гда ника­кой нау­ке я не учил и не обе­щал научить. Если же кто-нибудь утвер­жда­ет, что он част­ным обра­зом научил­ся от меня чему-нибудь или слы­шал от меня что-нибудь, чего бы не слы­ха­ли и все про­чие, тот, будь­те уве­ре­ны, гово­рит неправ­ду.

22. Но отче­го же неко­то­рые любят подол­гу бывать со мною? Слы­ша­ли вы это, о мужи афи­няне; сам я вам ска­зал всю прав­ду: пото­му что они любят слу­шать, как я пытаю тех, кото­рые счи­та­ют себя муд­ры­ми, не будучи тако­вы­ми. Это ведь не лише­но удо­воль­ст­вия. А делать это, гово­рю я, пору­че­но мне богом и через про­ри­ца­ния, и в сно­виде­ни­ях, вооб­ще вся­ки­ми спо­со­ба­ми, каки­ми когда-либо еще обна­ру­жи­ва­лось боже­ст­вен­ное опре­де­ле­ние и пору­ча­лось чело­ве­ку делать что-нибудь. Это не толь­ко вер­но, афи­няне, но и лег­ко дока­зу­е­мо. В самом деле, если одних юно­шей я раз­вра­щаю, а дру­гих уже раз­вра­тил, то ведь те из них, кото­рые уже соста­ри­лись и узна­ли, что когда-то, во вре­мя их моло­до­сти, я сове­то­вал им что-то дур­ное, долж­ны были бы теперь прий­ти мстить мне и обви­нять меня. А если сами они не захо­те­ли, то кто-нибудь из их домаш­них, отцы, бра­тья, дру­гие род­ст­вен­ни­ки, если бы толь­ко их близ­кие потер­пе­ли от меня что-нибудь дур­ное, вспом­ни­ли бы теперь об этом. Да уж, конеч­но, мно­гие из них тут, как я вижу: ну вот, во-пер­вых, Кри­тон, мой сверст­ник eи из одно­го со мною дема, отец вот его, Кри­то­бу­ла; затем сфет­ти­ец Лиса­ний, отец вот его, Эсхи­на; еще кефи­си­ец Анти­фон, отец Эпи­ге­на; а еще вот бра­тья тех, кото­рые ходи­ли за мною, — Нико­ст­рат, сын Фео­зо­ти­да и брат Фео­до­та; само­го Фео­до­та уже нет в живых, так что он по край­ней мере не мог упро­сить бра­та, чтобы он не гово­рил про­тив меня; вот и Парал, Демо­до­ков сын, кото­ро­му Феаг при­хо­дил­ся бра­том; а вот Адимант, Ари­сто­нов сын, кото­ро­му вот он, Пла­тон, при­хо­дит­ся бра­том, и Эан­то­дор, брат вот это­го, Апол­ло­до­ра (39). Я могу назвать еще мно­гих дру­гих, и Меле­ту в его речи все­го нуж­нее было выста­вить кого-нибудь из них как свиде­те­ля; а если тогда он забыл это сде­лать, то пусть сде­ла­ет теперь, я ему раз­ре­шаю, и, если он может заявить что-нибудь такое, пусть гово­рит. Но вы увиди­те совсем про­ти­во­по­лож­ное, о мужи, увиди­те, что все гото­вы бро­сить­ся на помощь ко мне, к тому раз­вра­ти­те­лю, кото­рый дела­ет зло их домаш­ним, как утвер­жда­ют Мелет и Анит. bУ самих раз­вра­щен­ных, пожа­луй, еще может быть осно­ва­ние защи­щать меня, но у их род­ных, кото­рые не раз­вра­ще­ны, у людей уже ста­рых, какое может быть дру­гое осно­ва­ние защи­щать меня, кро­ме пря­мой и спра­вед­ли­вой уве­рен­но­сти, что Мелет лжет, а я гово­рю прав­ду.

23. Но об этом доволь­но, о мужи! Вот при­бли­зи­тель­но то, что я могу так или ина­че при­ве­сти в свое оправ­да­ние. Воз­мож­но, что кто-нибудь из вас рас­сер­дит­ся, вспом­нив cо себе самом, как сам он, хотя дело его было и не так важ­но, как мое, упра­ши­вал и умо­лял судей с обиль­ны­ми сле­за­ми и, чтобы раз­жа­ло­бить их как мож­но боль­ше, при­во­дил сво­их детей и мно­же­ство дру­гих род­ных и дру­зей, а вот я ниче­го тако­го делать не наме­рен, хотя под­вер­га­юсь, как оно может казать­ся, самой край­ней опас­но­сти. Так вот воз­мож­но, что, поду­мав об этом, кто-нибудь не сочтет уже нуж­ным стес­нять­ся со мною и, рас­сер­див­шись, подаст в серд­цах свой голос. Дума­ет ли так кто-нибудь dиз вас в самом деле, я это­го не утвер­ждаю; а если дума­ет, то мне кажет­ся, что я отве­чу ему пра­виль­но, если ска­жу: есть и у меня, любез­ней­ший, кое-какие род­ные; тоже ведь и я, как гово­рит­ся у Гоме­ра (40), не от дуба родил­ся и не от ска­лы, а про­изо­шел от людей; есть у меня и род­ные, есть и сыно­вья, о мужи афи­няне, целых трое, один уже взрос­лый, а двое — мла­ден­цы; тем не менее ни одно­го из них не при­ве­ду я сюда и не буду про­сить вас о поми­ло­ва­нии. Поче­му же, одна­ко, не наме­рен я ниче­го это­го делать? Не по пре­зре­нию к вам, о мужи афи­няне, eи не пото­му, что я бы не желал вас ува­жить. Боюсь ли я или не боюсь смер­ти, это мы теперь оста­вим, но для чести моей и вашей, для чести все­го горо­да, мне кажет­ся, было бы нехо­ро­шо, если бы я стал делать что-нибудь такое в мои года и при том про­зви­ще (41), кото­рое мне дано, вер­но оно или невер­но — все рав­но. Как-никак, а ведь при­ня­то все-таки думать, что Сократ отли­ча­ет­ся кое-чем от боль­шин­ства людей; а если так будут вести себя те из вас, кото­рые, по-види­мо­му, отли­ча­ют­ся или муд­ро­стью, или муже­ст­вом, или еще какою-нибудь доб­ле­стью, то это будет позор­но. Мне не раз при­хо­ди­лось видеть, как люди, каза­лось бы, почтен­ные про­де­лы­ва­ли во вре­мя суда над ними уди­ви­тель­ные вещи, как буд­то они дума­ли, что им пред­сто­ит испы­тать что-то ужас­ное, если они умрут; мож­но было поду­мать, что они ста­ли бы бес­смерт­ны­ми, если бы вы их не уби­ли! Мне кажет­ся, эти люди позо­рят город, так что и какой-нибудь чуже­зе­мец может запо­до­зрить, что у афи­нян люди, bкото­рые отли­ча­ют­ся доб­ле­стью и кото­рых они сами выби­ра­ют на глав­ные государ­ст­вен­ные и про­чие почет­ные долж­но­сти, ничем не отли­ча­ют­ся от жен­щин. Так вот, о мужи афи­няне, не толь­ко нам, людям как бы то ни было почтен­ным, не сле­ду­ет это­го делать, но и вам не сле­ду­ет это­го поз­во­лять, если мы ста­нем это делать, — напро­тив, вам нуж­но делать вид, что вы гораздо ско­рее при­зна­е­те винов­ным того, кто устра­и­ва­ет эти слез­ные пред­став­ле­ния и навле­ка­ет насмеш­ки над горо­дом, неже­ли того, кто ведет себя спо­кой­но.

24. Не гово­ря уже о чести, мне кажет­ся, что это и непра­виль­но, о мужи, — про­сить судью cи избе­гать нака­за­ния прось­бою, вме­сто того чтобы разъ­яс­нять дело и убеж­дать. Ведь судья поса­жен не для того, чтобы мило­вать по про­из­во­лу, но для того, чтобы тво­рить суд; и при­ся­гал он не в том, что будет мило­вать кого захо­чет, но в том, что будет судить по зако­нам. А пото­му и нам не сле­ду­ет при­учать вас нару­шать при­ся­гу, и вам не сле­ду­ет к это­му при­учать­ся, а ина­че мы можем с вами оди­на­ко­во впасть в нече­стие. Так уж вы мне не гово­ри­те, о мужи афи­няне, буд­то я дол­жен про­де­лы­вать перед вами то, чего я и так не счи­таю ни хоро­шим, ни пра­виль­ным, ни соглас­ным с волею богов, да еще про­де­лы­вать это теперь, когда вот он, Мелет, обви­ня­ет меня в нече­стии. Ибо оче­вид­но, что если бы я вас уго­ва­ри­вал и вынуж­дал бы сво­ею прось­бою нару­шить при­ся­гу, то научал бы вас думать, что богов не суще­ст­ву­ет, и, вме­сто того чтобы защи­щать­ся, попро­сту сам бы обви­нял себя в том, что не почи­таю богов. Но на деле оно совсем ина­че; почи­таю я их, о мужи афи­няне, боль­ше, чем кто-либо из моих обви­ни­те­лей, и пре­до­став­ляю вам и богу рас­судить меня так, как будет все­го луч­ше и для меня, и для вас.

ПОСЛЕ ОБВИНИТЕЛЬНОГО ПРИГОВОРА

25. Мно­гое, о мужи афи­няне, не поз­во­ля­ет мне воз­му­щать­ся тем, что сей­час слу­чи­лось, тем, что вы меня осуди­ли, меж­ду про­чим и то, что это не было для меня неожидан­но­стью. Гораздо более удив­ля­ет меня чис­ло голо­сов на той и на дру­гой сто­роне. Что меня каса­ет­ся, то ведь я и не думал, что буду осуж­ден столь малым чис­лом голо­сов, я думал, что буду осуж­ден бо́льшим чис­лом голо­сов. Теперь же, как мне кажет­ся, пере­па­ди трид­цать один каме­шек с одной сто­ро­ны на дру­гую, и я был бы оправ­дан (43). Ну а от Меле­та, по-мое­му, я и теперь ушел; да не толь­ко ушел, а еще вот что оче­вид­но для вся­ко­го: если бы Анит и Ликон не при­шли сюда, чтобы обви­нять меня, то он был бы при­нуж­ден упла­тить тыся­чу драхм bкак не полу­чив­ший пятой части голо­сов (44).

26. Ну а нака­за­ни­ем для меня этот муж пола­га­ет смерть. Хоро­шо. Какое же нака­за­ние, о мужи афи­няне, дол­жен я поло­жить себе сам? Не ясно ли, что заслу­жен­ное? Так какое же? Чему по спра­вед­ли­во­сти под­верг­нуть­ся или сколь­ко дол­жен я упла­тить за то, что ни с того ни с сего всю свою жизнь не давал себе покоя, за то, что не ста­рал­ся ни о чем таком, о чем ста­ра­ет­ся боль­шин­ство: ни о нажи­ве денег, ни о домаш­нем устро­е­нии, ни о том, чтобы попасть в стра­те­ги, ни о том, чтобы руко­во­дить наро­дом; вооб­ще не участ­во­вал ни в управ­ле­нии, ни в заго­во­рах, ни в вос­ста­ни­ях, какие быва­ют в нашем горо­де, cсчи­тая себя, пра­во же, слиш­ком порядоч­ным чело­ве­ком, чтобы оста­вать­ся целым, участ­вуя во всем этом; за то, что я не шел туда, где я не мог при­не­сти ника­кой поль­зы ни вам, ни себе, а шел туда, где мог част­ным обра­зом вся­ко­му ока­зать вели­чай­шее, повто­ряю, бла­го­де­я­ние, ста­ра­ясь убеж­дать каж­до­го из вас не забо­тить­ся ни о чем сво­ем рань­ше, чем о себе самом, — как бы ему быть что ни на есть луч­ше и умнее, не забо­тить­ся так­же и о том, что при­над­ле­жит горо­ду, рань­ше, чем о самом горо­де, и обо всем про­чем таким же обра­зом. Итак, чего же я заслу­жи­ваю, будучи тако­вым? Чего-нибудь хоро­ше­го, о мужи афи­няне, если уже в самом деле возда­вать по заслу­гам, и при­том тако­го хоро­ше­го, что бы для меня под­хо­ди­ло. Что же под­хо­дит для чело­ве­ка заслу­жен­но­го и в то же вре­мя бед­но­го, кото­рый нуж­да­ет­ся в досу­ге ваше­го же ради назида­ния? Для подоб­но­го чело­ве­ка, о мужи афи­няне, нет ниче­го более под­хо­дя­ще­го, как полу­чать даро­вой обед в При­та­нее, по край­ней мере для него это под­хо­дит гораздо боль­ше, неже­ли для того из вас, кто одер­жал победу в Олим­пии (45) вер­хом, или на паре, или на трой­ке, пото­му что такой чело­век ста­ра­ет­ся о том, чтобы вы каза­лись счаст­ли­вы­ми, а я ста­ра­юсь о том, чтобы вы были счаст­ли­вы­ми, и он eне нуж­да­ет­ся в даро­вом про­пи­та­нии, а я нуж­да­юсь. Итак, если я дол­жен назна­чить себе что-нибудь мною заслу­жен­ное, то вот я что себе назна­чаю — даро­вой обед в При­та­нее.

27. Может быть, вам кажет­ся, что я и это гово­рю по высо­ко­ме­рию, как гово­рил о прось­бах со сле­за­ми и с коле­но­пре­кло­не­ни­я­ми; но это не так, афи­няне, а ско­рее дело вот в чем: сам-то я убеж­ден в том, что ни одно­го чело­ве­ка не оби­жаю созна­тель­но, но убедить в этом вас я не могу, пото­му что мало вре­ме­ни беседо­ва­ли мы друг с дру­гом; в самом деле, мне дума­ет­ся, что вы бы убеди­лись, если бы у вас, как у дру­гих людей (46), суще­ст­во­вал закон решать дело о смерт­ной каз­ни в тече­ние не одно­го дня, а несколь­ких; а теперь не так-то это лег­ко — в малое вре­мя сни­мать с себя вели­кие кле­ве­ты. Ну так вот, убеж­ден­ный в том, что я не оби­жаю ни одно­го чело­ве­ка, ни в каком слу­чае не ста­ну я оби­жать само­го себя, гово­рить о себе самом, что я досто­ин чего-нибудь нехо­ро­ше­го, и назна­чать себе нака­за­ние. С какой ста­ти? Из стра­ха под­верг­нуть­ся тому, чего тре­бу­ет для меня Мелет и о чем, повто­ряю еще раз, я не знаю, хоро­шо это или дур­но? Так вот вме­сто это­го я выбе­ру и назна­чу себе нака­за­ни­ем что-нибудь такое, о чем я знаю навер­ное, что это — зло? Веч­ное зато­че­ние? Но ради чего стал бы я жить cв тюрь­ме рабом Один­на­дца­ти (47), посто­ян­но меня­ю­щей­ся вла­сти? Денеж­ную пеню и быть в заклю­че­нии, пока не упла­чу? Но для меня это то же, что веч­ное зато­че­ние, пото­му что мне не из чего упла­тить. В таком слу­чае не дол­жен ли я назна­чить для себя изгна­ние? К это­му вы меня, пожа­луй, охот­но при­суди­те. Силь­но бы, одна­ко, дол­жен был я тру­сить, если бы рас­те­рял­ся настоль­ко, что не мог бы сооб­ра­зить вот чего: вы, соб­ст­вен­ные мои сограж­дане, не были в состо­я­нии выне­сти мое при­сут­ст­вие и сло­ва мои ока­за­лись для вас слиш­ком тяже­лы­ми и невы­но­си­мы­ми, dтак что вы ище­те теперь, как бы от них отде­лать­ся; ну а дру­гие лег­ко их выне­сут? Нико­им обра­зом, афи­няне. Хоро­ша же в таком слу­чае была бы моя жизнь — уйти на ста­ро­сти лет из оте­че­ства и жить, пере­хо­дя из горо­да в город, будучи ото­всюду изго­ня­е­мым. Я ведь отлич­но знаю, что, куда бы я ни при­шел, моло­дые люди везде будут меня слу­шать так же, как и здесь; и если я буду их отго­нять, то они сами меня выго­нят, под­го­во­рив стар­ших, а если я не буду их отго­нять, то их отцы и домаш­ние выго­нят меня из-за них же.

28. В таком слу­чае кто-нибудь может ска­зать: «Но раз­ве, Сократ, уйдя от нас, ты не был бы спо­со­бен про­жи­вать спо­кой­но и в мол­ча­нии?» Вот в этом-то и все­го труд­нее убедить неко­то­рых из вас. В самом деле, если я ска­жу, что это зна­чит не слу­шать­ся бога, а что, не слу­ша­ясь бога, нель­зя оста­вать­ся спо­кой­ным, то вы не пове­ри­те мне и поду­ма­е­те, что я шучу; с дру­гой сто­ро­ны, если я ска­жу, что еже­днев­но беседо­вать о доб­ле­стях и обо всем про­чем, о чем я с вами бесе­дую, пытая и себя, и дру­гих, есть к тому же и вели­чай­шее бла­го для чело­ве­ка, а жизнь без тако­го иссле­до­ва­ния не есть жизнь для чело­ве­ка (48), — если это я вам ска­жу, то вы пове­ри­те мне еще мень­ше. На деле-то оно как раз так, о мужи, как я это утвер­ждаю, но убедить в этом нелег­ко. Да к тому же я и не при­вык счи­тать себя достой­ным чего-нибудь дур­но­го. Будь у меня день­ги, тогда бы я назна­чил упла­тить день­ги сколь­ко пола­га­ет­ся, bв этом для меня не было бы ника­ко­го вреда, но ведь их же нет, раз­ве если вы мне назна­чи­те упла­тить столь­ко, сколь­ко я могу. Пожа­луй, я вам могу упла­тить мину сереб­ра; ну столь­ко и назна­чаю. А вот они, о мужи афи­няне, — Пла­тон, Кри­тон, Кри­то­бул, Апол­ло­дор — велят мне назна­чить трид­цать мин (49), а пору­чи­тель­ство берут на себя; ну так назна­чаю трид­цать, а пору­чи­те­ли в упла­те денег будут у вас надеж­ные.

ПОСЛЕ СМЕРТНОГО ПРИГОВОРА

29. Немно­го не захо­те­ли вы подо­ждать, о мужи афи­няне, а вот от это­го пой­дет о вас дур­ная сла­ва меж­ду людь­ми, желаю­щи­ми хулить наш город, и они будут обви­нять вас в том, что вы уби­ли Сокра­та, извест­но­го муд­ре­ца. Конеч­но, кто поже­ла­ет вас хулить, тот будет утвер­ждать, что я муд­рец, пусть это и не так. Вот если бы вы немно­го подо­жда­ли, тогда бы это слу­чи­лось для вас само собою; поду­май­те о моих годах, как мно­го уже про­жи­то жиз­ни и как близ­ко смерть. Это я гово­рю не всем вам, а тем, dкото­рые осуди­ли меня на смерть. А еще вот что хочу я ска­зать этим самым людям: быть может, вы дума­е­те, о мужи, что я осуж­ден пото­му, что у меня не хва­ти­ло таких слов, кото­ры­ми я мог бы скло­нить вас на свою сто­ро­ну, если бы счи­тал нуж­ным делать и гово­рить всё, чтобы уйти от нака­за­ния. Вовсе не так. Не хва­тить-то у меня, прав­да что, не хва­ти­ло, толь­ко не слов, а дер­зо­сти и бес­стыд­ства и жела­ния гово­рить вам то, что вам все­го при­ят­нее было бы слы­шать, вопия и рыдая, делая eи гово­ря, повто­ряю я вам, еще мно­гое меня недо­стой­ное — все то, что вы при­вык­ли слы­шать от дру­гих. Но и тогда, когда угро­жа­ла опас­ность, не нахо­дил я нуж­ным делать из-за это­го что-нибудь раб­ское, и теперь не рас­ка­и­ва­юсь в том, что защи­щал­ся таким обра­зом, и гораздо ско­рее пред­по­чи­таю уме­реть после такой защи­ты, неже­ли оста­вать­ся живым, защи­щав­шись ина­че (50). Пото­му что ни на суде, ни на войне, ни мне, ни кому-либо дру­го­му не сле­ду­ет избе­гать смер­ти вся­ки­ми спо­со­ба­ми без раз­бо­ра. Пото­му что и в сра­же­ни­ях часто быва­ет оче­вид­но, что от смер­ти-то мож­но иной раз уйти, или бро­сив ору­жие, или начав­ши умо­лять пре­сле­дую­щих; мно­го есть и дру­гих спо­со­бов избе­гать смер­ти в слу­чае какой-нибудь опас­но­сти для того, кто отва­жит­ся делать и гово­рить все. От смер­ти уйти нетруд­но, о мужи, а вот что гораздо труд­нее — уйти от нрав­ст­вен­ной пор­чи, пото­му что она идет ско­рее, чем смерть. И вот я, чело­век тихий и ста­рый, настиг­нут тем, что идет тише, а мои обви­ни­те­ли, люди силь­ные и про­вор­ные, — тем, что идет про­вор­нее, — нрав­ст­вен­ною пор­чей. И вот я, осуж­ден­ный вами, ухо­жу на смерть, а они, осуж­ден­ные исти­ною, ухо­дят на зло и неправ­ду; и я оста­юсь при сво­ем нака­за­нии, и они — при сво­ем. Так оно, пожа­луй, и долж­но было слу­чить­ся, и мне дума­ет­ся, что это пра­виль­но.

30. А теперь, о мои обви­ни­те­ли, я желаю пред­ска­зать, cчто будет с вами после это­го. Ведь для меня уже наста­ло то вре­мя, когда люди осо­бен­но быва­ют спо­соб­ны про­ро­че­ст­во­вать, — когда им пред­сто­ит уме­реть (51). И вот я утвер­ждаю, о мужи, меня убив­шие, что тот­час за моей смер­тью при­дет на вас мще­ние, кото­рое будет мно­го тяже­лее той смер­ти, на кото­рую вы меня осуди­ли. Ведь теперь, делая это, вы дума­ли изба­вить­ся от необ­хо­ди­мо­сти давать отчет в сво­ей жиз­ни, а слу­чит­ся с вами, гово­рю я, совсем обрат­ное: боль­ше будет у вас обли­чи­те­лей — тех, кото­рых я до сих пор сдер­жи­вал и кото­рых вы не заме­ча­ли, и они будут тем невы­но­си­мее, чем они моло­же, и вы буде­те еще боль­ше него­до­вать. В самом деле, если вы дума­е­те, что, уби­вая людей, вы удер­жи­те их от пори­ца­ния вас за то, что живе­те непра­виль­но, то вы заблуж­да­е­тесь. Ведь такой спо­соб само­за­щи­ты и не вполне воз­мо­жен, и не хорош, а вот вам спо­соб и самый хоро­ший, и самый лег­кий: не закры­вать рта дру­гим, а самим ста­рать­ся быть как мож­но луч­ше. Ну вот, пред­ска­зав­ши это вам, кото­рые меня осуди­ли, я ухо­жу от вас.

31. А с теми, кото­рые меня оправ­да­ли, я бы охот­но побе­седо­вал о самом этом про­ис­ше­ст­вии, пока архон­ты (52) заня­ты сво­им делом и мне нель­зя еще идти туда, где я дол­жен уме­реть. Побудь­те пока со мною, о мужи! Ничто не меша­ет нам побол­тать друг с дру­гом, пока есть вре­мя. Вам, дру­зьям моим, я хочу пока­зать, что, соб­ст­вен­но, озна­ча­ет тепе­ре­ш­нее про­ис­ше­ст­вие. Со мною, о мужи судьи, — вас-то я по спра­вед­ли­во­сти могу назы­вать судья­ми — слу­чи­лось что-то уди­ви­тель­ное. В самом деле, в тече­ние все­го про­шло­го вре­ме­ни обыч­ный для меня вещий голос слы­шал­ся мне посто­ян­но и оста­нав­ли­вал меня в самых неваж­ных слу­ча­ях, когда я наме­ре­вал­ся сде­лать что-нибудь не так; а вот теперь, как вы сами види­те, со мною слу­чи­лось то, что может пока­зать­ся вели­чай­шим из зол, по край­ней мере так при­ня­то думать; тем не менее боже­ст­вен­ное зна­ме­ние не оста­но­ви­ло меня ни утром, когда я выхо­дил из дому, ни в то вре­мя, когда я вхо­дил в суд, ни во вре­мя всей речи, что бы я ни хотел ска­зать. Ведь преж­де-то, когда я что-нибудь гово­рил, оно неред­ко оста­нав­ли­ва­ло меня сре­ди сло­ва, а теперь во всем этом деле ни разу оно не удер­жа­ло меня от како­го-нибудь поступ­ка, от како­го-нибудь сло­ва. Как же мне это пони­мать? А вот я вам ска­жу: похо­же, в самом деле, что все это про­изо­шло к мое­му бла­гу, и быть это­го не может, чтобы мы пра­виль­но пони­ма­ли дело, пола­гая, cчто смерть есть зло. Это­му у меня теперь есть вели­кое дока­за­тель­ство, пото­му что быть это­го не может, чтобы не оста­но­ви­ло меня обыч­ное зна­ме­ние, если бы то, что я наме­рен был сде­лать, не было бла­гом.

32. А рас­судим-ка еще вот как — вели­ка ли надеж­да, что смерть есть бла­го? Уме­реть, гово­ря по прав­де, зна­чит одно из двух: или пере­стать быть чем бы то ни было, так что умер­ший не испы­ты­ва­ет ника­ко­го ощу­ще­ния от чего бы то ни было, или же это есть для души какой-то пере­ход, пере­се­ле­ние ее отсюда в дру­гое место, если верить тому, что об этом гово­рят. И если бы это было отсут­ст­ви­ем вся­ко­го ощу­ще­ния, все рав­но dчто сон, когда спят так, что даже ниче­го не видят во сне, то смерть была бы уди­ви­тель­ным при­об­ре­те­ни­ем. Мне дума­ет­ся, в самом деле, что если бы кто-нибудь дол­жен был взять ту ночь, в кото­рую он спал так, что даже не видел сна, срав­нить эту ночь с осталь­ны­ми ноча­ми и дня­ми сво­ей жиз­ни и, поду­мав­ши, ска­зать, сколь­ко дней и ночей про­жил он в сво­ей жиз­ни луч­ше и при­ят­нее, чем ту ночь, то, я думаю, не толь­ко вся­кий про­стой чело­век, но и сам Вели­кий царь (53) нашел бы, eчто сосчи­тать такие дни и ночи срав­ни­тель­но с осталь­ны­ми ниче­го не сто­ит. Так если смерть тако­ва, я со сво­ей сто­ро­ны назо­ву ее при­об­ре­те­ни­ем, пото­му что таким-то обра­зом выхо­дит, что вся жизнь ничем не луч­ше одной ночи. С дру­гой сто­ро­ны, если смерть есть как бы пере­се­ле­ние отсюда в дру­гое место и если прав­ду гово­рят, буд­то бы там все умер­шие, то есть ли что-нибудь луч­ше это­го, о мужи судьи? В самом деле, если при­будешь в Аид, осво­бо­див­шись вот от этих так назы­вае­мых судей, и най­дешь там судей насто­я­щих, тех, что, гово­рят, судят в Аиде, — Мино­са, Рада­ман­та, Эака, Трип­то­ле­ма, и всех тех полу­бо­гов (54), кото­рые в сво­ей жиз­ни отли­ча­лись спра­вед­ли­во­стью, — раз­ве это будет пло­хое пере­се­ле­ние? А чего бы не дал вся­кий из вас за то, чтобы быть с Орфе­ем, Мусе­ем, Геси­о­дом, Гоме­ром! (55) Что меня каса­ет­ся, то я желаю уми­рать мно­го раз, если все это прав­да; для кого дру­го­го, а для меня было бы уди­ви­тель­но вести там беседы, если бы я встре­тил­ся, напри­мер, с Пала­медом и Тела­мо­но­вым сыном Аяк­сом (56) или еще с кем-нибудь из древ­них, кто умер жерт­вою непра­вед­но­го суда, и мне дума­ет­ся, что срав­ни­вать мою судь­бу с их было бы не непри­ят­но. И нако­нец, самое глав­ное — это про­во­дить вре­мя в том, чтобы рас­по­зна­вать и раз­би­рать тамош­них людей точ­но так же, как здеш­них, а имен­но кто из них мудр и кто из них толь­ко дума­ет, что мудр, а на самом деле не мудр; чего не дал бы вся­кий, о мужи судьи, чтобы узнать допо­д­лин­но чело­ве­ка, кото­рый при­вел вели­кую рать под Трою, или узнать Одис­сея, Сиси­фа (57) и мно­же­ство дру­гих мужей и жен, кото­рых рас­по­зна­вать, с кото­ры­ми беседо­вать и жить вме­сте было бы неска­зан­ным бла­жен­ст­вом. Не может быть ника­ко­го сомне­ния, что уж там-то за это не уби­ва­ют, пото­му что поми­мо все­го про­че­го тамош­ние люди бла­жен­нее здеш­них еще и тем, что оста­ют­ся все вре­мя бес­смерт­ны­ми, если вер­но то, что об этом гово­рят.

33. Но и вам, о мужи судьи, не сле­ду­ет ожидать ниче­го дур­но­го от смер­ти, и уж если что при­ни­мать за вер­ное, так это то, что с чело­ве­ком хоро­шим не быва­ет ниче­го дур­но­го ни при жиз­ни, ни после смер­ти и что боги не пере­ста­ют забо­тить­ся о его делах; тоже вот и моя судь­ба устро­и­лась не сама собою, напро­тив, для меня оче­вид­но, что мне луч­ше уж уме­реть и осво­бо­дить­ся от хло­пот. Вот поче­му и зна­ме­ние ни разу меня не удер­жа­ло, и я сам не очень-то пеняю на тех, кто при­го­во­рил меня к нака­за­нию, и на моих обви­ни­те­лей. Поло­жим, что они выно­си­ли при­го­вор и обви­ня­ли меня не по тако­му сооб­ра­же­нию, а думая мне повредить; это в них заслу­жи­ва­ет пори­ца­ния. А все-таки я обра­ща­юсь к ним с такою малень­кою прось­бой: если, о мужи, вам будет казать­ся, что мои сыно­вья, сде­лав­шись взрос­лы­ми, боль­ше заботят­ся о день­гах или еще о чем-нибудь, чем о доб­ле­сти, ото­мсти­те им за это, пре­сле­дуя их тем же самым, чем и я вас пре­сле­до­вал; и если они будут мно­го о себе думать, будучи ничем, уко­ряй­те их так же, как и я вас уко­рял, за то, что они не заботят­ся о долж­ном и вооб­ра­жа­ют о себе невесть что, меж­ду тем как на самом деле ничтож­ны. И, делая это, вы нака­же­те по спра­вед­ли­во­сти не толь­ко моих сыно­вей, но и меня само­го. Но вот уже вре­мя идти отсюда, мне — чтобы уме­реть, вам — чтобы жить, а кто из нас идет на луч­шее, это ни для кого не ясно, кро­ме бога.
 


ПРИМЕЧАНИЯ

* Все под­за­го­лов­ки в диа­ло­гах пред­став­ля­ют собой изда­тель­ские добав­ле­ния к тек­сту.
1Обви­ни­те­ля­ми Сокра­та были: моло­дой тра­ги­че­ский поэт Мелет — сын Меле­та, тоже незна­чи­тель­но­го тра­ги­че­ско­го поэта, не раз высме­ян­но­го зна­ме­ни­тым афин­ским комедио­гра­фом Ари­сто­фа­ном (напри­мер, «Лягуш­ки», ст. 1302(1)), Анит — бога­тый афин­ский вла­де­лец коже­вен­ных мастер­ских, один из актив­ных демо­кра­тов и участ­ник осво­бож­де­ния Афин от гос­под­ства Трид­ца­ти тира­нов в 401 г. (см.: Ксе­но­фонт. Гре­че­ская исто­рия / Пер. С. Лурье. Л., 1935, II 3, 42— 44; см. так­же: Менек­сен, прим. 37 и 38), а так­же ора­тор Ликон (из-за жалоб на бед­ность высме­и­вал­ся коми­ка­ми). Фор­маль­но пер­вым обви­ни­те­лем был Мелет, но по суще­ству глав­ная роль в обви­не­нии при­над­ле­жа­ла вли­я­тель­но­му Ани­ту, осуж­дав­ше­му Сокра­та с пози­ций узкой кон­сер­ва­тив­ной бла­го­на­деж­но­сти и видев­ше­му в Сокра­те, кото­ро­го он сбли­жал с софи­ста­ми, опас­но­го кри­ти­ка ста­рин­ных иде­а­лов государ­ст­вен­ной, рели­ги­оз­ной и семей­ной жиз­ни. По свиде­тель­ству Дио­ге­на Лаэр­ция (II 38), обви­ни­тель­ную речь для Меле­та напи­сал софист Поли­крат (см. так­же прим. 22)(2). 

Дело Сокра­та слу­ша­лось в одном из 10 отде­ле­ний суда при­сяж­ных, так назы­вае­мой гели­еи, вклю­чав­шей 5000 граж­дан и 1000 запас­ных, кото­рые еже­год­но изби­ра­лись по жре­бию от каж­дой из 10 фил Атти­ки. Таким обра­зом, в отде­ле­нии, раз­би­рав­шем дело Сокра­та, было 500 чело­век, при­чем к это­му чет­но­му коли­че­ству при­со­еди­ня­ли для голо­со­ва­ния еще одно­го при­сяж­но­го, так что чис­ло гели­а­стов ста­но­ви­лось нечет­ным. Сократ, назы­вая сво­их слу­ша­те­лей мужи-афи­няне, име­ет в виду не толь­ко судей, но и всех при­сут­ст­ву­ю­щих, т. е. всех чле­нов афин­ско­го Народ­но­го собра­ния, в кото­ром мог­ли при­ни­мать уча­стие все граж­дане муж­ско­го пола, достиг­шие 20 лет.
2У меняль­ных лавок, или сто­лов менял, где про­ис­хо­дил обмен все­воз­мож­ных денеж­ных зна­ков, было в бога­том тор­го­вом горо­де одно из самых ожив­лен­ных мест. 

Сократ под­чер­ки­ва­ет, что он будет гово­рить безыс­кус­но, а не по при­ме­ру софи­сти­че­ских рито­ров, скры­вав­ших иной раз убо­гость мыс­ли под тро­па­ми и фигу­ра­ми изыс­кан­ной речи. Извест­но (см.: Дио­ген Лаэр­ций II 40), что Сократ отка­зал­ся от речи, спе­ци­аль­но напи­сан­ной для него Лиси­ем (см.: Евти­дем, прим. 58).
3Сократ родил­ся в 469 г. до н. э., суд про­ис­хо­дит в 399 г.
4Гово­ря о преж­них обви­не­ни­ях и обви­ни­те­лях, Сократ име­ет в виду слу­хи, в тече­ние мно­гих лет рас­про­стра­няв­ши­е­ся сре­ди афин­ских «бла­го­на­ме­рен­ных» граж­дан, об опас­но­сти его фило­соф­ских бесед, под­ры­вав­ших тра­ди­ци­он­ные авто­ри­те­ты.
5Здесь сло­во «муд­рый» Сократ иро­ни­че­ски пони­ма­ет как «софист» (см.: Про­та­гор, прим. 13), желая этим ска­зать, что сами афи­няне, тол­ком не раз­би­ра­ясь в его целях и мето­дах, при­ни­ма­ли его по сво­е­му неве­же­ству за одно­го из софи­стов, плат­ных учи­те­лей прак­ти­че­ской житей­ской муд­ро­сти. Здесь так­же име­ет­ся в виду ходя­чее мне­ние о натур­фи­ло­со­фах, яко­бы пытав­ших­ся воз­ве­сти в боже­ст­вен­ное досто­ин­ство зако­но­мер­но­сти при­род­ных явле­ний, а так­же о неко­то­рых так назы­вае­мых метео­ро­со­фи­стах, как, напри­мер, о Гип­пии из Элиды (см. прим. 9) или Про­та­го­ре из Абдер (см.: Евти­дем, прим. 32), изо­бра­жав­ших из себя зна­то­ков аст­ро­но­мии, но в наро­де слыв­ших шар­ла­та­на­ми.
6Под сочи­ни­те­лем комедий Сократ под­ра­зу­ме­ва­ет Ари­сто­фа­на, не пони­мав­ше­го Сокра­та и высме­яв­ше­го его в комедии «Обла­ка». Насмеш­ки над Сокра­том нахо­дим так­же в «Пти­цах» Ари­сто­фа­на, в «Лягуш­ках», в неко­то­рых фраг­мен­тах комедио­гра­фа Евпо­лида (fr. 352, 361 Kock). Иро­ни­че­ские заме­ча­ния о свя­зях Сокра­та и Еври­пида, тоже жесто­ко высме­ян­но­го Ари­сто­фа­ном, нахо­дим во фраг­мен­тах Телек­лида (fr. 39, 40 Kock) и Кал­лия (fr. 12 Kock).
7Часто упо­ми­нае­мый пла­то­нов­ским Сокра­том бог — некое боже­ство, близ­кое к моно­те­и­сти­че­ско­му (см. выше, с.690).
8Обви­не­ние Сокра­та типич­но для быто­вых обви­не­ний, предъ­яв­ляв­ших­ся обыч­но софи­стам, соглас­но кото­рым они учи­ли ложь выда­вать за прав­ду. Неда­ром Сократ счи­та­ет, что паро­дия, создан­ная на него Ари­сто­фа­ном в «Обла­ках», в дей­ст­ви­тель­но­сти не име­ет к нему ника­ко­го отно­ше­ния.
9Сократ не брал денег за обу­че­ние, что имен­но дела­ли софи­сты и что вызы­ва­ло к ним враж­ду. См. «Вос­по­ми­на­ния…» Ксе­но­фон­та: «…кто берет пла­ту за свои беседы, тех он пре­зри­тель­но назы­вал про­дав­ца­ми самих себя в раб­ство»; «…он ни с кого не тре­бо­вал пла­ты за свои беседы» (I 2, 5 и 60). Леон­ти­нец Гор­гий из Сици­лии (483— 375; по Вила­мо­ви­цу — Мел­лен­дор­фу, ок. 500/497— 391/388) — уче­ник Эмпе­док­ла, один из глав­ных осно­ва­те­лей софи­сти­че­ской фило­со­фии. Во вре­мя Пело­пон­нес­ской вой­ны, в 427 г., он воз­глав­лял леон­тин­ское посоль­ство в Афи­ны и добил­ся от афи­нян воен­ной помо­щи про­тив сира­ку­зян (см. так­же Лахет, прим. 2). Гор­гий остал­ся в Афи­нах и про­сла­вил­ся там как ритор. В Дель­фах ему была постав­ле­на золотая ста­туя (см.: Цице­рон. Об ора­то­ре III 32, 129). Гор­гий явля­ет­ся так­же одним из осно­ва­те­лей антич­ной рито­ри­ки с ее слож­ной систе­мой тро­пов и фигур, часть кото­рых так и назы­ва­ет­ся — «гор­ги­е­вы». Стиль его речей отли­чал­ся пыш­но­стью, вычур­но­стью, осо­бой воз­вы­шен­но­стью и в антич­но­сти име­но­вал­ся гор­ги­ан­ским. Гор­гию посвя­щен у Пла­то­на спе­ци­аль­ный диа­лог. См.: Гор­гий, пре­ам­бу­ла, а так­же: Менон, прим. 12 и 15. Кео­сец Про­дик (род. ок. 470 г.) — софист, в нра­во­уче­ни­ях кото­ро­го заклю­чен в отли­чие от дру­гих софи­сти­че­ских уче­ний боль­шой мораль­ный пафос (см. при­пи­сы­вае­мую ему Ксе­но­фон­том зна­ме­ни­тую алле­го­рию о Герак­ле на рас­пу­тье — Вос­по­ми­на­ния… II 1, 21— 34). Он зани­мал­ся так­же фило­со­фи­ей язы­ка, а имен­но сино­ни­ми­кой, что харак­тер­но для софи­стов, при­да­вав­ших огром­ное зна­че­ние сло­ву (см. так­же: Про­та­гор, прим. 52). Элидец Гип­пий (род. ок. 460 г.) — тоже один из глав­ных осно­ва­те­лей софи­сти­че­ской фило­со­фии. Счи­тал­ся зна­то­ком есте­ствен­ных наук, аст­ро­но­мии, гео­мет­рии, музы­ки, грам­ма­ти­ки и т. д. Брал за свои уро­ки огром­ные день­ги (см.: Гип­пий боль­ший 282d; см. так­же: Гип­пий мень­ший, пре­ам­бу­ла и прим. 3). Фраг­мен­ты софи­стов см.: Diels. Bd II; русск. пер.: Мако­вель­ский А. О. Софи­сты. Вып. 1— 2. Баку, 1940— 1941. См. так­же: Евти­дем, прим. 13 и 19 и др.
10Име­ет­ся в виду Евен, поэт-эле­гик, высту­паю­щий здесь как учи­тель-софист не очень высо­ко­го ран­га (см. 20c).
11Кал­лий, сын Гип­по­ни­ка, — бога­тей­ший афи­ня­нин, тра­тив­ший боль­шие день­ги на обу­че­ние у софи­стов (см.: Кра­тил 391c и пре­ам­бу­лу). См. так­же: Алки­ви­ад II, прим. 1; Алки­ви­ад I, прим. 8.
12Т. е. при­бли­зи­тель­но 125— 180 руб. (1 мина = при­бл. от 25 до 30 руб.) — сум­ма весь­ма уме­рен­ная по срав­не­нию с тем, сколь­ко бра­ли зна­ме­ни­тые софи­сты.
13Сократ име­ет в виду упо­мя­ну­тых выше софи­стов.
14Т. е. Апол­лон, кото­рый, по воз­зре­ни­ям древ­них, в сво­ем свя­ти­ли­ще в Дель­фах вещал уста­ми про­ро­чи­цы (пифии), одур­ма­нен­ной сер­ны­ми пара­ми, выхо­див­ши­ми из рас­се­ли­ны ска­лы. О гро­мад­ной государ­ст­вен­ной и поли­ти­че­ской роли дель­фий­ско­го ора­ку­ла см. у Плу­тар­ха (De E apud Del­phos. De de­fec­tu ora­cu­lo­rum. De Py­thiae ora­cu­lis // Plu­tar­chi chae­ro­nen­sis mo­ra­lia / Rec. et emend. W. Pa­ton, M. Poh­lenz, W. Sie­ve­king. Vol. III. Leip­zig, 1972). См. так­же: Феаг, прим. 15.
15Хере­фонт — друг и после­до­ва­тель Сокра­та, один из актив­ней­ших демо­кра­тов, что име­ет в речи Сокра­та нема­ло­важ­ный смысл: так как Хере­фонт был изгнан из Афин оли­гар­хи­ей наряду с Ани­том — обви­ни­те­лем Сокра­та, зна­чит, его свиде­тель­ство для вра­гов Сокра­та име­ет объ­ек­тив­ное зна­че­ние. Хере­фонт — дей­ст­ву­ю­щее лицо диа­ло­га «Гор­гий».
16Об отве­те пифии Хере­фон­ту см.: Дио­ген Лаэр­ций II 37. Несколь­ко ина­че в антич­ных ком­мен­та­ри­ях (схо­ли­ях) к «Обла­кам» Ари­сто­фа­на (ст. 144): «Софокл мудр, Еври­пид муд­рее, Сократ же — муд­рей­ший из всех людей» (см.: Scho­lia grae­ca in Aris­to­pha­nem / Ed. Düb­ner. Pa­ri­siis, 1877).
17Брат Хере­фон­та — Хере­крат, с кото­рым Сократ, заме­тив, что бра­тья ссо­рят­ся меж­ду собой, вел назида­тель­ный раз­го­вор о брат­ской люб­ви (Ксе­но­фонт. Вос­по­ми­на­ния… II 3).
18Речь идет о мни­мой и под­лин­ной муд­ро­сти. Под­лин­ная не сты­дит­ся огра­ни­чен­но­сти зна­ния (ср. зна­ме­ни­тые сло­ва: «Я знаю толь­ко то, что ниче­го не знаю», при­пи­сы­вае­мые Демо­кри­ту. — B 304 Diels), так как чело­ве­че­ское зна­ние — ничто по срав­не­нию с боже­ст­вен­ным.
19Сократ в обы­ден­ных раз­го­во­рах нико­гда не при­зы­вал в свиде­те­ли богов, так как, види­мо, счи­тал это небла­го­че­сти­вым. В «Гор­гии» (482b) он кля­нет­ся «соба­кой, еги­пет­ским богом». См.: Алки­ви­ад II, пре­ам­бу­ла.
20Неосо­знан­ной вдох­но­вен­но­сти поэтов у Пла­то­на спе­ци­аль­но посвя­щен диа­лог «Ион».
21Сократ сам оце­ни­вал свое иму­ще­ство в 5 мин (см.: Ксе­но­фонт. Домо­строй II 3 // Ксе­но­фонт Афин­ский. Сокра­ти­че­ские сочи­не­ния). Ср. прим. 12.
22Явная иро­ния Сокра­та, так как Мелет во вре­мя прав­ле­ния Трид­ца­ти тира­нов участ­во­вал в пре­сле­до­ва­нии демо­кра­тов, напри­мер, по свиде­тель­ству ора­то­ра Андо­кида (см.: De mys­te­riis 94 // An­do­ci­dis ora­tio­nes / Ed. Blaß — Fuhr. Lip­siae, 1913), в каз­ни Леон­та Сала­мин­ско­го.
23У Дио­ге­на Лаэр­ция (II 40) чита­ем: «Заяв­ле­ние подал и клят­ву при­нес Мелет, сын Меле­та из Пит­фа, про­тив Сокра­та, сына Софро­нис­ка из Ало­пе­ки: Сократ пови­нен и в том, что не чтит богов, кото­рых чтит город, а вво­дит новые боже­ства, и пови­нен в том, что раз­вра­ща­ет юно­ше­ство; а нака­за­ние за то — смерть». Еще Фаво­рин, ритор и друг Плу­тар­ха, во II в. н. э. как буд­то бы видел это обви­не­ние в афин­ском хра­ме Вели­кой Мате­ри богов.
24После­дую­щий диа­лог Сокра­та с Меле­том пред­став­ля­ет собой заме­ча­тель­ный обра­зец Сокра­то­вой иро­нии, кото­рой про­ни­за­ны вооб­ще все беседы это­го муд­ре­ца. Сво­им индук­тив­ным диа­лек­ти­че­ским мето­дом фило­соф­ско­го диа­ло­га он при­нуж­да­ет собе­сед­ни­ка убедить­ся в несо­сто­я­тель­но­сти его дово­дов. Об иро­нии Сокра­та см. у Пла­то­на в «Пире» (216)(3), у Ксе­но­фон­та в «Вос­по­ми­на­ни­ях…» (IV 4, 10), у Ари­сто­те­ля в «Нико­ма­хо­вой эти­ке» (IV 13, 1127a14— b30); Лосев А. Ф. Иро­ния антич­ная и роман­ти­че­ская // Эсте­ти­ка и искус­ство. М., 1966. См. так­же: Феаг, прим. 8; Менек­сен, прим. 6.
25Гера — боги­ня гре­че­ско­го Олим­па, супру­га Зев­са, покро­ви­тель­ни­ца семьи и бра­ка.
26Чле­ны Сове­та — при­сут­ст­ву­ю­щие на суде «булев­ты», т. е. чле­ны выс­ше­го орга­на вла­сти в демо­кра­ти­че­ских Афи­нах — Сове­та (буле́) пяти­сот; в него изби­ра­лись по жре­бию по 50 чело­век от каж­дой из 10 фил. Каж­дая фила заседа­ла пооче­ред­но в тече­ние око­ло 40 дней. Все участ­во­вав­шие в сес­сии, т. е. в при­та­нии, име­но­ва­лись при­та­на­ми, гла­ва Сове­та на теку­щий день — эпи­ста­том. См. так­же прим. 37.
27Ана­к­са­гор из Кла­зо­мен — фило­соф, совре­мен­ник Сокра­та, друг Перик­ла, был изгнан из Афин за свои взгляды. Писал, что Солн­це — рас­ка­лен­ная глы­ба, а Луна — тело, подоб­ное Зем­ле (см.: Diels. Bd II; русск. пер.: Мако­вель­ский А. Досо­кра­ти­ки. Т. I— III. Казань, 1914— 1919; см. так­же: Он же. Древ­не­гре­че­ские ато­ми­сты. Баку, 1946; Софи­сты). Про­тив Ана­к­са­го­ра был так­же воз­буж­ден судеб­ный про­цесс, на кото­ром его обви­ни­ли в непо­чи­та­нии богов и было вне­се­но пред­ло­же­ние «счи­тать государ­ст­вен­ны­ми пре­ступ­ни­ка­ми тех, кто не почи­та­ет богов по уста­нов­лен­но­му обы­чаю или объ­яс­ня­ет науч­ным обра­зом небес­ные явле­ния» (59 A 17 Diels). Ана­к­са­го­ра, как и Сокра­та, тоже счи­та­ли софи­стом (см. так­же: Гор­гий, прим. 18).
28Это место пони­ма­ет­ся дво­я­ко. Орхе­строй назы­ва­лась круг­лая пло­щад­ка, на кото­рой испол­нял свои пар­тии хор и кото­рая рас­по­ла­га­лась перед просце­ни­у­мом, где игра­ли акте­ры. Вме­сте с тем Орхе­строй име­но­ва­лась извест­ная афин­ская книж­ная лав­ка. Деше­вые теат­раль­ные места сто­и­ли 2 обо­ла (ок. 4 коп.), а доро­гие — 1 драх­му (ок. 36 коп.).
29Гении, или демо­ны (δαί­μο­νες) — низ­шие боже­ства, или духи, в гре­че­ской мифо­ло­гии. В дан­ном слу­чае речь идет о внут­рен­нем голо­се Сокра­та (см. 31d и прим. 34).
30Сын Фети­ды, мор­ской боги­ни, — Ахилл, герой «Или­а­ды» Гоме­ра (см. так­же: Феаг, прим. 11).
31См. Ил. XVIII 95. Гек­тор — сын При­а­ма; Патрокл — друг Ахил­ла (см. так­же прим. 51 и Кри­тон, прим. 16).
32Сократ участ­во­вал в Пело­пон­нес­ской войне (см.: Менек­сен, прим. 31) — при Поти­дее (432 г.), Делии (424 г.) и Амфи­по­ле (422 г.), где вел себя муже­ст­вен­но и достой­но (см. так­же: Алки­ви­ад I, прим. 50 и Хар­мид, прим. 1).
33Аид — под­зем­ное цар­ство мерт­вых, бог смер­ти и сама смерть (см.: Гор­гий, прим. 81).
34О сво­ем внут­рен­нем голо­се, гении (дай­мо­нии), свой­ст­вен­ном ему с дет­ства и удер­жи­вав­шем его от того или дру­го­го поступ­ка, Сократ в диа­ло­гах Пла­то­на гово­рит неод­но­крат­но (см.: Феаг 128, Федр 242b, Евти­дем 272e, Теэтет 151a, Алки­ви­ад I 103a). Заме­ча­ния об этом внут­рен­нем голо­се при­во­дят так­же Ксе­но­фонт в «Вос­по­ми­на­ни­ях…» (I 1, 2— 5) и Ари­сто­тель в «Рито­ри­ке» (II 23, 8). Позд­ние антич­ные писа­те­ли не раз обра­ща­лись к тол­ко­ва­нию это­го уди­ви­тель­но­го, по их мне­нию, явле­ния (см.: Ci­ce­ro. De di­vi­na­tio­ne 1, 54 (122) // Ci­ce­ro­nis M. Tul­li scrip­ta quae man­se­runt om­nia / Rec. At­zert, Marx, Poh­lenz, Plas­berg. Leip­zig, 1923. Fasc. 48. Русск. пер.: Цице­рон. О гада­нии // Фило­соф­ские трак­та­ты / Пер. с лат. М. И. Риж­ско­го. М., 1985; Plu­tar­chi Chae­ro­nen­sis. De ge­nio Soc­ra­tis // Mo­ra­lia. Vol. III. Русск. пер.: Плу­тарх. О демоне Сокра­та. Пер. Я. Боров­ско­го // Сочи­не­ния. М., 1983; Apu­lei. Li­ber de deo Soc­ra­tis // Apu­lei Ma­dau­ren­sis scrip­ta quae sunt de phi­lo­sop­hia / Rec. P. Tho­mas. Lip­siae, 1908. Русск. пер.: Апу­лей. О боже­стве Сокра­та. Пер. А. Куз­не­цо­ва // «Мета­мор­фо­зы» и дру­гие сочи­не­ния. М., 1988). См. так­же: Феаг, прим. 24.
35Сократ был избран чле­ном афин­ско­го Сове­та (см. прим. 26) в 406 г. от дема (окру­га) Ало­пе­ки, вхо­див­ше­го в филу Антио­хида.
36Афи­няне, одер­жав­шие победу над пело­пон­нес­ца­ми в мор­ском сра­же­нии при Арги­нуз­ских ост­ро­вах (406 г.), не успе­ли из-за бури похо­ро­нить погиб­ших. Стра­те­ги, вер­нув­ши­е­ся в Афи­ны (все­го шесть чело­век из деся­ти; осталь­ные, не под­чи­нив­шись при­ка­зу, бежа­ли), были каз­не­ны как нару­ши­те­ли оте­че­ст­вен­ных рели­ги­оз­ных тра­ди­ций (см. кра­соч­ное опи­са­ние этих собы­тий у Дио­до­ра (XIII 100— 103): Dio­do­ri bib­lio­the­ca his­to­ri­ca / Ed. Vo­gel — Fi­scher. Vol. III. Lip­siae, 1893). Сократ, быв­ший эпи­ста­том (см. прим. 26 и 35), вос­про­ти­вил­ся неза­кон­но­му огуль­но­му суду над все­ми стра­те­га­ми сра­зу (см.: Ксе­но­фонт. Вос­по­ми­на­ния… I 1, 18; Гре­че­ская исто­рия I 7, 14) и едва избе­жал кары от пра­вя­щей демо­кра­ти­че­ской пар­тии. На сле­дую­щий день при дру­гом эпи­ста­те стра­те­ги были каз­не­ны (см.: Аксиох 368d, прим. 22). Впо­след­ст­вии афи­няне рас­ка­я­лись и при­влек­ли к суду самих обви­ни­те­лей. Глав­ный из обви­ни­те­лей — Кал­лик­сен — «умер от голо­да, нена­види­мый все­ми» (Ксе­но­фонт. Гре­че­ская исто­рия I 7, 35).
37Муже­ст­вен­но и неза­ви­си­мо дер­жал себя Сократ и в прав­ле­ние Трид­ца­ти тира­нов (404 г.), отка­зав­шись — един­ст­вен­ный из пяте­рых при­та­нов — участ­во­вать в каз­ни Леон­та Сала­мин­ско­го. Круг­лая пала­та — купо­ло­об­раз­ное зда­ние на аго­ре́ (город­ской пло­ща­ди), где заседа­ли и кор­ми­лись на обще­ст­вен­ный счет при­та­ны.
38Сократ име­ет здесь в виду слу­шав­ших его Алки­ви­а­да (см.: Алки­ви­ад II, прим. 1) и Кри­тия (см.: Хар­мид, прим. 4), склон­ных к поли­ти­че­ским аван­тю­рам.
39Сре­ди пере­чис­ля­е­мых Сокра­том дру­зей — Кри­тон, друг и еди­но­мыш­лен­ник Сокра­та (см.: Кри­тон); буду­щий фило­соф Эсхин, впо­след­ст­вии жив­ший неко­то­рое вре­мя при тира­нах Дио­ни­сии Стар­шем и Млад­шем в Сира­ку­зах. Анти­фон, упо­ми­нае­мый здесь, не име­ет ниче­го обще­го с ора­то­ром Анти­фо­ном из Рам­нун­та (см.: Менек­сен, прим. 10). По име­ни Феа­га назван один из диа­ло­гов, при­пи­сы­вае­мых Пла­то­ну. Апол­ло­дор, по свиде­тель­ству Ксе­но­фон­та (Апо­ло­гия Сокра­та 28), ска­зал Сокра­ту после выне­се­ния при­го­во­ра: «Мне осо­бен­но тяже­ло, Сократ, что ты при­го­во­рен к смерт­ной каз­ни неспра­вед­ли­во». На что Сократ отве­тил: «А тебе при­ят­нее было бы видеть, что я при­го­во­рен спра­вед­ли­во?» Об упо­мя­ну­том Нико­ст­ра­те дру­гих сведе­ний не име­ет­ся. Подроб­ный пере­чень уче­ни­ков Сокра­та см. в сло­ва­ре Суда (Σωκ­ρά­της).
40Здесь име­ют­ся в виду сло­ва Пене­ло­пы (Од. XIX 162), обра­щен­ные к Одис­сею, скры­вав­ше­му­ся под руби­щем нище­го, чтобы узнать, откуда он родом. У Сокра­та было три сына: стар­ший Лам­прокл и млад­шие Софро­ниск и Менек­сен.
41Сокра­та назы­ва­ли, как извест­но, муд­ре­цом, муд­рей­шим из людей (см. прим. 16).
42Вслед за обви­не­ни­ем тре­бо­ва­лось уста­но­вить меру нака­за­ния. Так как дело Сокра­та не было рядо­вым, Мелет пред­ло­жил смерт­ную казнь. Теперь пред­сто­ит само­му обви­ня­е­мо­му пред­ло­жить себе нака­за­ние.
43Судя по сло­вам Сокра­та, за него был подан 221 голос, а про­тив — 280. Сле­до­ва­тель­но, ему не хва­ти­ло 30 голо­сов, так как для оправ­да­ния надо было иметь мини­мум 251 голос из 501. Место это спор­ное, так как в гре­че­ском тек­сте сто­ит «30 голо­сов толь­ко», а Дио­ген Лаэр­ций сооб­ща­ет (II 41), что «про­тив» Сокра­та был 281 голос, а «за» — 220 голо­сов. Ком­мен­та­то­ры пред­ла­га­ют читать в гре­че­ском тек­сте «31 голос», пола­гая, что вкра­лась ошиб­ка (μό­ναι — в пере­во­де «толь­ко» вме­сто μία — «один»).
44По афин­ским зако­нам обви­ни­тель, не собрав­ший 1∕5 голо­сов, дол­жен был запла­тить штраф в 1000 драхм (т. е. око­ло 250 руб.) и лишал­ся в даль­ней­шем пра­ва пода­вать в суд жало­бы сход­но­го рода. Толь­ко нали­чие кро­ме Меле­та еще двух обви­ни­те­лей (Ани­та и Лико­на) обес­пе­чи­ло ему необ­хо­ди­мое коли­че­ство голо­сов.
45Обед в При­та­нее на обще­ст­вен­ный счет был чрез­вы­чай­но поче­тен. На него име­ли пра­во, напри­мер, победи­те­ли Олим­пий­ских игр.
46Намек на судо­про­из­вод­ство спар­тан­цев (ср.: Фукидид. Исто­рия I 132); см.: Кри­тон, прим. 15.
47Один­на­дцать еже­год­но выби­рав­ших­ся архон­тов (началь­ни­ков) над­зи­ра­ли над тюрь­ма­ми.
48См. так­же: Лахет 187e; Софист 230b— d; Алки­ви­ад I 133c; Гип­пий боль­ший 304e; Ксе­но­фонт. Вос­по­ми­на­ния… IV 2, 25; III 9, 6; I 1, 16).
49См. прим. 12.
50По Дио­ге­ну Лаэр­цию (II 42), после выска­зы­ва­ния Сокра­та о том, что он заслу­жи­ва­ет даро­во­го обеда в При­та­нее, чис­ло голо­сов, подан­ных про­тив него, уве­ли­чи­лось на 80.
51Древ­ние часто свя­зы­ва­ли дар про­виде­ния с при­бли­же­ни­ем смер­ти. Так, Патрокл пред­ска­зы­ва­ет гибель Гек­то­ру (Гомер. Ил. XVI 851), Гек­тор — Ахил­лу (Ил. XXII 358), о чем упо­ми­на­ет Сократ и у Ксе­но­фон­та (Апо­ло­гия Сокра­та 30; ср.: Цице­рон. О гада­нии I 30). Обви­ни­те­ли Сокра­та, по пре­да­нию, все полу­чи­ли по заслу­гам. По свиде­тель­ству Дио­ге­на Лаэр­ция (II 43), афи­няне при­го­во­ри­ли обви­ни­те­лей Сокра­та к изгна­нию. Дио­дор (XIV 37) гово­рит о каз­ни обви­ни­те­лей без вся­ко­го суда. Плу­тарх (De in­vi­dia et odio 6 // Mo­ra­lia. Vol. III) сооб­ща­ет, что обви­ни­те­ли Сокра­та пове­си­лись, так как не вынес­ли пре­зре­ния афи­нян, лишив­ших их «огня и воды». Феми­стий, ритор IV в. н. э., в одной из сво­их речей (XX 239c) сооб­ща­ет, что Анит был побит кам­ня­ми (The­mis­tii Ora­tio­nes / Ed. G. Downey, A. Nor­man. I— III. Leip­zig, 1965— 1974). При всей леген­дар­но­сти этих сведе­ний важ­но отме­тить склон­ность потом­ков к мыс­ли о воз­мездии тем, кто каз­нил невин­но­го Сокра­та.
52См. прим. 47.
53Обыч­ное наиме­но­ва­ние пер­сид­ских царей, абсо­лют­ная власть и богат­ства кото­рых счи­та­лись сим­во­лом выс­ше­го чело­ве­че­ско­го сча­стья.
54Мифо­ло­ги­че­ские цари и герои, здесь — судьи в загроб­ном мире. Одна­ко Трип­то­лем обыч­но (см.: Гоме­ров­ские гим­ны. Гимн Демет­ре 153. Пер. В. В. Вере­са­е­ва // Антич­ные гим­ны. М., 1988) судит людей на зем­ле. Эак (см. Гип­пий боль­ший, прим. 27) из всех гре­че­ских авто­ров толь­ко у Пла­то­на явля­ет­ся судьей в цар­стве мерт­вых, хотя рим­ляне все­гда счи­та­ли его имен­но тако­вым. Несо­мнен­на связь Мино­са и Рада­ман­та с крит­ски­ми и орфи­че­ски­ми мисте­ри­я­ми, Трип­то­ле­ма — с элев­син­ски­ми таин­ства­ми, Эака — с орфи­че­ским куль­том геро­ев на о. Эги­на (см. у Пав­са­ния II 30, 4 // Опи­са­ние Элла­ды / Пер. С. П. Кон­дра­тье­ва. Т. I— II. М., 1938— 1940. Т. 1).
55Мифи­че­ские пев­цы Орфей и Мусей (см.: Ион, прим. 11 и 25) сто­ят здесь в одном ряду с поэта­ми Геси­о­дом и Гоме­ром.
56Пала­мед (гомер.) — один из геро­ев Тро­ян­ской вой­ны — был убит по лож­но­му доно­су Одис­сея гре­ка­ми. Аякс (или Аянт), сын Тела­мо­на (гомер.), — один из ахей­ских вождей под Тро­ей — убил себя в при­пад­ке безу­мия, кото­рое на него насла­ла боги­ня Афи­на. Он тоже жерт­ва неспра­вед­ли­во­го суда, при­судив­ше­го доспе­хи погиб­ше­го Ахил­ла Одис­сею, а не Аяк­су, само­му муже­ст­вен­но­му из ахей­цев.
57Вели­кую рать под Трою при­вел царь Аргоса и Микен Ага­мем­нон (см. так­же Феаг, прим. 10). Одис­сей (гомер.) — герой Тро­ян­ской вой­ны, царь Ита­ки, сла­вив­ший­ся умом и хит­ро­стью. Сисиф (миф.) — царь Корин­фа, обма­нув­ший Смерть.
 
ПРИМЕЧАНИЯ РЕДАКТОРА

(1)Ссыл­ки на комедии Ари­сто­фа­на дают­ся по изда­нию: Ари­сто­фан. Комедии. Т. 1— 2 / Пер. А. Пиотров­ско­го. М.; Л., 1934.
(2)В ссыл­ках на при­ме­ча­ния в пре­де­лах каж­до­го отдель­но­го диа­ло­га назва­ние диа­ло­га не ука­зы­ва­ет­ся.
(3)Ссыл­ки на диа­ло­ги Пла­то­на, поме­щен­ные в дан­ном томе, дают­ся по насто­я­ще­му изда­нию, на дру­гие диа­ло­ги — по изда­нию: Пла­тон. Соч.: В 3 т. Т. 2— 3.